Павел Гольдштейн.
К оглавлению
МИР СУДИТСЯ ДОБРОМДУХОВНЫЙ ПОДЪЕМ РУССКОГО ЕВРЕЙСТВА
Выступление на симпозиуме, посвященном борьбе за сохранение еврейской культуры в Советском СоюзеИерусалим, 30-31 января 1972 г.Уважаемые господа! Прежде всего, я должен сказать вам, что я очень волнуюсь, обращаясь к вам с этой трибуны.
Слишком глубоко сознание того, что я выступаю в Иерусалиме - духовном центре еврейского народа. В этом отношении мне будет больно, если я не смогу живым словом передать свои мысли и всю меру ответственности, которую я чувствую за все то, о чем говорили в эти дни симпозиума, и за тот разговор о культуре и духовном подъеме русского еврейства, который является темой моего выступления.
Я не отклонюсь от темы, если брошу взгляд в прошлое и вспомню далекий северо-восточный край России, где в концентрационных лагерях находился долгие годы вместе со многими другими, подобными мне людьми.
Существует упрощенческое представление о героизме. В то время вопрос о героизме не стоял так, как он стоит сейчас. Демонстраций в Лондоне, Нью-Йорке и Париже в защиту сидевших в советских лагерях смерти людей никто не делал. Люди были в заколдованном кругу: дойдя до конца, они снова были у самого начала горя и страданий, так и не дождавшись торжественного момента лавровых венков и рукоплесканий.
Советский концентрационный лагерь - это миниатюра, эмбрион всего советского общества. Все это общество - было один большой лагерь, и поэтому поведение людей, даже таких людей, которые кажутся героическими страдальцами, не всегда было героическим. В том числе и мое.
Человек - не Бог, и силы его не безграничны, и он, переходя ежедневно от надежды к страху и отчаянью, подчас не в силах справиться со всеми неимоверными тягостями и муками, идущими ему навстречу.
Когда человек находится в течение 17 лет в таком месте, то его поведение не может быть все время героическим, и поступки, которые он непроизвольно совершает, вызывают впоследствии у него самого тяжелое внутреннее чувство боли и угрызений совести.
И вот, живя в таких условиях, я имел счастье встретить человека мудрого, настоящего еврея, человека глубоко религиозного, который был гораздо старше меня и много мудрее. И когда я его спрашивал: «Что же мне делать, как вести себя?" - он отвечал, повторяя известные слова Талмуда: „Все предвидено, и свобода дана, и мир судится добром, а не по поступкам; (принимается во внимание большинство поступков)".
Думаю, что захват этих мудрых слов по-иудейски очень широк и глубок и очень отличен от категорических императивов двухтысячелетней культуры совершенно другого образа мышления.
Этот человек - фамилия его была Марон - еще сказал мне: «В этих страшных условиях советской действительности все прощается в поведении человека. Но если когда-либо придется тебе попасть на Святую землю, - там ничего не прощается, и там ответственность за поведение свое иная, и оценка поступкам иная".
Мой друг Марон, которого уже давно нет в живых, был еврей маленького роста и очень специфический еврей, со всеми специфическими чертами: с пейсами, с лицом для меня родного, роднейшего человека. Специфические евреи у неевреев вызывают обыкновенно чувство отвращения, они не любили и не любят специфического еврея, - и, естественно, говорят нам, неспецифическим евреям: «Ты знаешь, - говорили они мне, - ты же не похож на еврея совсем", и этим делали как бы известный комплимент: «У тебя нет этой провинциальности, так сказать". А в Мароне ее было очень много. И, тем не менее, когда мы все проходили через открытый шлагбаум и садились в машины, и нас везли на разные работы, то люди, сидевшие на этих машинах, - бандеровцы, литовцы, латыши, - вот эти самые люди, в другой обстановке, в беде, вместе, во всех машинах кричали этому маленькому еврею с сумкой лекаря-помощника: «Марончик, к нам в машину!» То есть его любили абсолютно все. Это не была Матрена солженицынская, это не был Платон Каратаев, а это был тот еврей, добрый, на котором держится - перефразируя Солженицына, - держался и будет держаться мир.
Мы должны сейчас говорить о тех желаниях, мечтах, которые перед нами всеми стоят в нашем возрождении, в сплаве нашей культуры, которая сплавляется на нашей духовной родине, вот здесь, в Израиле, и которая своими кровными нитями связана с Россией, Америкой, Францией, со всеми евреями мира, с каждой страной рассеяния, у которой свой особый климат, свой особый жизненный уклад.
Здесь стоит вопрос о провинциализме, который очень глубок, - да, провинциализм, потому что дети Яакова были тоже провинциальны, потому что все они были простыми пастухами, у них разные были качества, но они не были оскоплены, между ними была та кровная связь, которая все оживляет. Было слияние Бога и человека через чувственную любовь, через крайнюю плоть, и была тайна начала из ничего начатого, и семя единое - себя самое - развивающее.
И был у них еще один брат, Йосеф, который был интеллектуален. Чувствуя любовь Яакова, он скользил по поверхности. Его терзало, что его персона не признана еще миром.
И этот интеллектуализм, то есть эти его сны, где братья должны были поклониться его снопу, и луна, и солнце, то есть отец и мать должны были тоже поклониться ему, все это естественно кончилось колодцем, в который попал он. Это было очень одиозно, и эта история для нас сейчас имеет огромное значение, потому что вот так нарушается связь мира, в котором существует семья, и возникает тирания честолюбцев, лжепророков, людей эгоистических и жестоких.
Именно на это обратил внимание величайший писатель XX столетия Томас Манн, написавший „Иосиф и его братья". Он предстает перед нами художником, глубоким взглядом увидевшим невидимое и самое страшное, ответившим на гитлеризм, как никто другой, - что такое идеал человеческой жизни и что такое еврейская семья.
Семье евреев противопоказана скудная фраза о „домашних, которые враги наши", противопоказан конформизм, который давно начался и который весьма своеобразно подготовил атеистическую революцию проповедью безличных пассивных состояний.
Но нам приходится жить бок о бок с этим ложным восприятием Сущего, где схема антропоморфического фетишизма господствует надо всем.
Это две культуры, которые между собой соприкасаются, причем не могут не встать в отрицательное отношение друг к другу, ибо мы не можем не спросить того, кто умышленно проходит мимо живого человека с его тайнами: „новый деспот, когда же ты выпустишь из своих когтей истину?"
Это вовсе не означает, что мне не нужен Достоевский, что мне не нужен Гоголь и что мне не нужен Толстой, - нет. Это значит, что я, как говорил Жаботинский, - теперь могу посмотреть как равный и даже сверху вниз и сказать о том, что да, действительно, наше мышление идет далее их ограничений, что Анна Каренина - это самый величайший факт того, что самое благословеннейшее зерно - домашний очаг, и что тот эпиграф, который дан в этом романе - „Мне отмщенье, и Аз воздам" - взят как раз из Второзакония, то есть, что тот Толстой, который писал Страхову: „Для нас из христианства все человеческие унижающие реалистические подробности исчезли потому же, почему исчезли все подробности обо всех, живших когда-нибудь жидах и др. - потому, почему все исчезает, что не вечно, то есть песок, который не нужен, промыт..." именно тот Толстой доказывает своим гениальным художественным откровением, что мир не хочет быть плоским, как доска.
Блестящий и замечательный философ Владимир Соловьев рассуждал несколько иначе о еврействе, но и Толстой вынужден был взять эпиграф „Мне отмщение и Аз воздам", потому что иначе здание бы рушилось.
Надо было прийти к этой простой и ясной мысли о еврейской семье, которая называется на языке русском - домострой и очень шокирует некоторых, так сказать, эмансипаторов и ассимиляторов.
И вместе с тем пример великого писателя Достоевского, который, - при наличии у него глубочайшего сверх психологического плана, имел возможность мыслить глубже в своем знаменитом романе „Преступление и наказание".
Невозможно проникнуть в эту глубину, установить границы человеческого поступка иным образом, чем Марон: то есть, не по поступкам судил Раскольникова Достоевский, а по добру, и поэтому этот глубочайший роман связан вовсе не с евангельским искуплением, а с беспредельной бездонностью души человеческой, где чувство добра есть основной оплот против собственной безмерности.
Я говорю обо всем этом потому, что сегодня национальный подъем русского еврейства сопровождается приближением к Книге книг на высокой интеллектуальной основе.
Таким образом, открывается способность мыслить, познавать и оценивать в наибольшем радиусе мышления.
Русское еврейство не говорит на языке иврит еще, и уже не говорит на языке идиш. Оно говорит на русском языке. Оно не проявляет свою национальную индивидуальность в одежде, в нравах, в танцах; нет ни фольклора, ни орнаментальности, той, которая создала ту живую ткань, что, казалось бы, является последним свидетельством эмоциональных чувств народа. Но когда, например, приехала в Россию Геула Гил, которая здесь, может быть, и не вызывает такого восторга, так все мы на этом концерте сидели и всячески старались, но не могли удержать не слез, а рыданий. Вот так со слезами и рыданиями весь концерт и прошел. И она пела совершенно замечательно, а весь зал, хотя и не понимал иврита, и, тем не менее, как тот четвертый сын, он понимал одно: у него была еврейская душа, и вот эта душа и есть руководитель русского еврейства.
Так же проходили концерты израильской пианистки Пнины Зальцман: уже кончился концерт, а люди не расходились, и три раза свет тушили - все равно не уходили.
Так же какой-то старичок, который никогда не интересовался спортом, приходил на большой стадион им. Ленина и говорил мне: "А где?.." Я говорил: "Да, да, там баскетбол". „Ясно, ясно, все" – и он шел на этот баскетбол, и ему было все ясно, потому что это и есть тот Великий исход, - Великое чудо существования вечной Души.
Это - еврейство, и вот поэтому, когда мне пришлось в числе других людей быть принятым в ЦК партии и беседовать с чиновниками этого фараонского здания, то в течение двух с половиной часов беседы с этим Альбертом Ивановым и другими чиновниками разговор шел о еврейской семье. И диких зверей, оказывается, на некоторое время можно приручить. И вот что удивительно: это семья – для них некая тайна, перед которой они, подобно египетскому фараону постепенно отступают.
Это не категория строительства Вавилонской башни, а это евреи - благословенные за свою любовь к земному.
Я приехал сюда. И если я и несовершенен и греховен, все равно, я приехал в свою семью. И если не так все будет розово, как это казалось издалека, и первое время не обойдется без драматических и даже очень глубоких конфликтов, так что же из этого?
„Неужели, - спрашивал Томас Манн, - неужели в Яаковом племени не могли царить безмятежность и мир и невозможен иной ход событий - спокойный, ровный, согласный?
- Увы, - отвечал он, - нет.
Происходящее в мире величественно, и так как мы не можем предпочесть, чтобы ничего не происходило, мы не вправе проклинать страсти, которые все вершат; ибо без вины и без страстей не происходило бы вообще ничего".
Эти дни нелегки, но в этой семье, думается мне, должны сегодня сливаться все оттенки различий в одну безграничную эмоциональную силу.
В свое время д-р Герцль говорил о русском еврействе, что оно никогда не страдало самообожанием, что оно не отворачивалось от чужих культур, - да, мы не можем строить свою культуру только на каком-то, так сказать, чувстве национального пренебрежения к чему-то другому.
Нет, мы должны здесь, - и тут я подонкихотствую - создать совершенно новый институт. Этот институт должен быть чем-то вроде Британского музея - и, если условно говорить, - в котором реализуется разнообразие путей духовного слияния различных культур и языков беспредельной диаспоры. И в этом здании, в этом институте, в анфиладах главного музейного павильона должна быть обозреваема вся мировая культура с высоты Книги книг, через великую идею иудаизма и его духовные традиции.
Жизнь человека не исчерпывается рациональными понятиями и категориями, а подобная экспозиция есть одна из преимущественно нерациональных форм самовыражения нашего народа и его культуры. Таким образом, Книга Книг генетически связуется такой экспозицией со всем гениальным и высоким, со всем тем, что никак не может укладываться в плоскость рационалистического современного мировоззрения, "где господство машины, как утверждал покойный Норберт Винер, предполагает общество, достигшее последней ступени возрастающей энтропии, где вероятность незначительна, и где статистическое различие между индивидуумами равно нулю".
Создавая в Иерусалиме израильский центр мировой культуры в виде музея, его литературно-художественной экспозиции, отделов изучения литератур всех народов, мы тем самым как бы сможем открыть подлинную новую отчизну возрожденной в еврействе мировой культуры, ибо Израиль - вот духовный центр, который излучает свет свободной национальной культуры во все углы далекой диаспоры; и забота об этой культуре - это, прежде всего, забота о настоящем и будущем нашего народа, и никому кроме нас до этого нет дела.
„Счастливую и великую родину, - писал один философ, - любить, не велика вещь. Мы ее должны любить всем своим сердцем, всей своей душой именно когда она слаба и унижена". И в этом отношении для нас важно сегодня вспомнить Цви Прейгерзона, Меира Баазова, Цви Плоткина, когда они в условиях сталинского режима хранили самую верную любовь к святому языку и Святой Земле, и до лагеря дошли, и вышли из него. А это есть пример такого прекрасного человеческого свойства, который говорит о многом.
То же самое можно было бы сказать о самиздате еврейском, где люди в течение долгого времени размножали "Элеф милим" и „Мори", о том, как они, люди такие, сидели ночами и переводили с французского, английского - все крупицы того, что «могло дать представление о еврействе. И тут же другие бескорыстные евреи перепечатывали это и разносили. И более того. Есть такое явление как письма евреев. Как известно, Голда Меир получила одно из этих писем - первое письмо из Грузии, которое мы читали с огромным волнением, и Голда, как мне известно, тоже читала со слезами, - и после этого письма возникло много - целая серия этих писем. И вот эти письма, которые когда-нибудь будут собраны вместе и изданы, это действительно письма Великого Исхода, в которых - судьбы людей, и каждое письмо написано кровью сердца, и чем дальше, тем ближе к Библии эти письма. А письмо от 9-го Ава приближается буквально к молитве. И по силе чувства и по его подлинности - языком Торы говорят эти письма сегодня.
Если же еще спросить себя, в чем еще состоит духовное возрождение, духовный подъем, то когда в Москве был издан Косидовский, который в сжатом виде, хрестоматийно изложил нашу Библию, - „Библейскими сказаниями" он это назвал - за два часа не стало их в продаже. Это тоже является прямым свидетельством того, чем живет русское еврейство и что такое духовный подъем советского еврейства.
В душах, потрясенных страшным жизненным опытом советской действительности, обновилось кровное чувство родства с собственным народом и со своей Святой Землей.
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ
Вполне естественны все эти разгоревшиеся страсти. Они вполне искренни. Они находятся как раз на той любопытной грани, на которой все заблуждения страстей обыкновенно получают свое самое сильное и яркое выражение. Нечего дискутировать о том, что такое идиш для еврейства, но я знаю, что когда поэт писал на языке идиш „Климу Ворошилову письмо я написал, товарищ Ворошилов, народный комиссар", то это с таким же успехом могло быть написано по-татарски, ибо это имело малое отношение к еврейству.
Нам надо сегодня понимать одну простую вещь: не надо крайностей, страстей в ту или другую сторону. Надо думать о том, что два с половиной миллиона евреев вот так сразу вдруг не приедут сюда, и надо думать о духовной жизни этого еврейства.
Пускай это будет так, как в других странах: русский язык, допустим, тот единственный, на котором сейчас говорят русские евреи, но важно, чтобы душа еврея не была запятнана чужими помыслами.
Надо понять, нам здесь, отсюда, с духовной родины, что там еще остаются два с половиной миллиона евреев и конструктивно решать эти вопросы нельзя.
Весь вопрос в духовной связи нашей с диаспорой, в которой живут наши братья. Важно такое духовное возрождение, которое приблизило бы полуассимилированное еврейство к иудаизму наперекор всевозможным притеснениям, придумываемым людской злобой в более утонченно иезуитском виде. Поэтому очевидно, что теперь уже не ввести идиш на 2,5 млн. евреев, которые с 1917 года не говорят на этом языке. И мы не можем снова искусственно что-то создать в этом плане. Но мы должны понять, что наш Танах, наша духовная жизнь, к которой все больше приближается еврейство Советского Союза, - вот основа все разрастающегося Великого Исхода. Вот о чем идет речь. И здесь над этим надо работать.