Скончавшийся недавно в возрасте 73 лет Эзра Зусман был поэтом, критиком, очеркистом и переводчиком. Многие годы он редактировал литературное приложение к газете "Давар". Он шел с рабочим и социалистическим движением Израиля, а потом отдалился от него. Публикуемая заметка — одна из последних вещей, написанных Зусманом, характерна не только для него самого, но как бы символизирует путь целого поколения, начало пути, которого— неприятие и отчужденность, вплоть до нежелания встречаться с рабби Куком, а конец — неизгладимое впечатление от поздней встречи с трудами рабби Кука.
Рабби Симон говорил: "Когда ты молишься, не делай молитвы твоей неизменной, но да будет она мольбою к Господу, как сказано (Иоиль 2, 13): “,Он благ и милосерден, долготерпелив и многомилостив и сожалеет о бедствии”, и не будь нечестивым перед самим собой. (Талмуд ч. I, Мишна и Тосефет. Трактат Авот, гл. III.)
Имя рабби Кука (благословенна его память) упоминалось в последнее время на обсуждениях галахических постановлений как классический образец школы милости и послабления. Но немногие упоминают его как поэта, одного из величайших религиозных поэтов Израиля эпохи возвращения. Я сам познакомился с раввином-поэтом весьма поздно. И не отозвался в свое время на приглашение приятеля побывать у раввина. Всегда я казался себе неподготовленным.
До книг раввина я добирался долго и длинной дорогой. Как будто кто-то намеренно мешал мне, назло удлиняя путь и сбивая с прямой дороги на окольную. Я уж в суеверие ударился. Лишь позднее все устроилось, и я жалею об опоздании. Не знаю, что изменило бы в моей жизни своевременное знакомство и что оно меняет сейчас. Просто богаче, доступнее стал для меня иудаизм по прочтении теологических и поэтических книг раввина. Его религиозная поэтическая мысль достигает, подчас, таких вершин, на которые ступали немногие и откуда просматривается вся горная цепь; но и с вершины чувствуется глубокая и пробуждающая бездна; и он, словно с высшей радостью, дышит ими обеими. И самыми темными глубинами, и вознесенными к прозрачному воздуху возвышенностями, к которым он ведет и сомневающихся, и скептиков, забытых Богом. Иногда, с отдыхом и привалами, он подводит их к высотам, затрудняющим дыхание; и он, мудрый, ведает это: подышали вершинами, — теперь спустимся в долину, сойдем к более сдержанной, более привычной местности. Человек способен на такой взлет души и духа. Способен на возвышение, на полное высвобождение, на приверженность Богу, и это не только через галаху учености, а силой обновленного созидания, силой задействования души и личности. Великое в галахе — это великое в агаде. Дали, которые он восставляет перед собой, чтобы объять их крайности, вызывают изумление.
Он живет освященными символами и уподоблениями, древнеидиоматическим учением тайн, но его язык — это новое творение, наделяющее его впечатления особыми, еще не употребленными, его собственными стереотипами языка. То же его синтаксис. Грешит он, подчас, против общепринятого грамматического синтаксиса, и попади его вещи к придирчивому грамотею-редактору, тот бы наверняка изрядно попотел, чтобы "причесать" их и сгладить так называемые шероховатости. Местами его предложение течет, выходит из берегов, с исполинской силой держит свой неведомый путь, смывая все дорожные знаки, глубоко вдыхает на разветвлении русл, совершает вертикальный поворот, докатываясь до вершинной точки, откуда виден весь искусный и расчетливый путь отважного ходока. Редкие знаки препинания смущенно повествуют о долготерпении и могучем дыхании восхожденца.
Не тщусь я открыть нового поэта, это уже сделали до меня, я только хочу засвидетельствовать, рассказать о перечувствованном мною, моим духом и плотью. И всегда удивление и привкус восхищения: мудрец, религиозный поэт, такой верящий — как он попал в нашу эпоху? Как он смог сберечь высшую чистоту, безмятежность духа и при этом служить обществу, выносить решения и приговоры галахи, переживать времена как родовые схватки освобождения (геулы), и, главное для меня, — остаться тем одним, который показывает многим, чем способен быть один верящий и видящий. Как бы он пережил Катастрофу, не спасовала ли бы его поэзия, не исчезла бы вовсе? Его любовь, любовь к Богу — не замутнилась бы она? Или он стал бы по ту сторону преходящего и человеческого ? Но ведь он всегда возвращается к жизни, к добру, к верным пропорциям во всем, будь то материальное или духовное... А верная пропорция в духовном — это наибольшая целостность "бе холь меодеха "— "всем своим существом"... Но столь велико удивление при чтении таких рациональностей в час, когда понадобились они поэту — человеку галахи и человеку агады одновременно.
В предисловии к своей книге "Огни святости" он писал: "Самое лучшее, чтобы усвоил человек простую естественную нравственность во всей ее широте, глубине и приверженности к Богу и мицвот (Богопочитанию) и сердцевинную чистоту простой веры со всеми ее свойствами по охвату и по глуби, и на этих двух качествах построил бы все верховные достоинства своего духа". И сразу же после этого — уверенно, решительно и отважно, с ощущением правоты и истины — в сторону схоластиков догмы слепого и глухого ригоризма: "Нельзя, чтобы Богопочитание вытесняло природную нравственность человека, потому что тогда это уже не чистое Богопочитание. Признак чистого Богопочитания это, когда природная нравственность, заложенная в самой природе человека, восходит и поднимается на более высокие ступени, чем без него. Но если представлять его как такое свойство, что без его влияния жизнь происходит лучше, лучше исполняет полезные для одного и для всех предназначения, а при его воздействии уменьшается эта сила действия, такое Богопочитание — почитание негодное."
Итак, даже для великого Богопочитателя, гения галахи, существует Богопочитание негодное. У кого-нибудь другого эти слова отдавали бы ересью, неверием, почти отрицанием Бога. Есть более возвышенный, более определяющий критерий, чем Богопочитание как самоцель, ради почитания, и этот критерий — природная, естественная нравственность, вложенная в человека. И если эта естественная нравственность приходит в столкновение с Богопочитание — право первой отвести его. То положительное, что есть в этом отводе, — положительное простой естественной нравственности, необходимой для высших степеней духа. Здесь провозглашен дерзкий в своей естественности принцип, принцип естественной природной нравственности. И ведь знает мудрец, что природа сама по себе лишена нравственности. Но природная нравственность существует, и к ней-то и обращается рабби. Дело природы — весомо оно в этом учении, и нельзя отделять его от всеобщей, всеобъединяющей и всеосвещающей воли. Природа лишена морали. Привнести в нее мораль должен человек. Зато есть в природе великие скрытые и глубокие силы, и человек может обстраиваться в них, воздвигаться из них, если только изучит их и возвеличится, и освятится в них: "Мы возьмем у природы ее силу, ее крепость, ее точный порядок, ее постоянство и рвение, ее сдержанность и незыблемость позиций, открывающуюся в ее явлениях, но освободимся от свойственных ей слепоты, дикости, подчиненности фактам, от отрицания ее преднамеренности и отсутствия у нее идеологичности. И вот тогда мы проходил достойно, вступаем на угодья Земли, наследуем неразмежеванные наделы, облачаемся в мощь и величие и улыбаемся последнему дню".