Из книги "Учитель поколений Рамбам" издательства "Амана"
Каждое поколение дает ответ на вопрос, в какой мере вера и разум должны властвовать над человеческой жизнью. Одной из заслуг Маймонида является то, что он в свое время отверг простое первенство как веры, так и разума и добился удивительного равновесия между ними. Может ли он теперь, через 800 лет, научить нас чему-либо в этом вопросе?
Если бы только один труд Маймонида - "Морэ невухим" - стал классическим для иудаизма; если бы он не дополнил этот большой труд критической и "светской" мысли монументальной кодификацией Талмуда, "Мишнэ Тора", - тогда, по словам одного из представителей консервативного иудаизма, еврейство не могло бы выжить духовно. Излагая с грубой ограниченностью эту точку зрения, Оскар Гольдберг говорил, что еврей, задавший вопрос (создается впечатление, что Маймонид делает это в "Морэ невухим"), позволяет ли ему греческая философия придерживаться определенных убеждений иудаизма, изменил наследию Маккавеев уже самой постановкой вопроса!
Эти тенденции усиливаются в современном иудаизме, и поэтому, вероятно, пришло время задать вопрос, что представлял бы собою иудаизм в наше время, если бы он не был готов к встрече с глубоким критицизмом, столь смело представленным Маймонидом в его "Морэ невухим".
Никто, конечно, не может приуменьшить ту роль, которую играл кодекс "Мишнэ Тора" в сохранении и развитии иудаизма. Маймонид действительно был "большим орлом", который, как часто с восхищением говорили, поднял и перепал нам всю совокупность талмудической традиции. Его "Кодекс" - это действительно яд хазака, - "сильная рука", поддерживающая нашу веру.
В прошлом объемные тома трудов Маймонида не нуждались в переводах: евреи, как правило, могли и хотели изучать эти труды на иврите.
Иначе обстоит дело с "Морэ невухим". Эта книга переведена на множество языков, в том числе дважды -на латынь. Затмевая метафизические исследования Шломо ибн-Гвироля, Саадии и других средневековых мыслителей, этот труд стал ярким факелом, o^apившим иудаизм и мировую философию, свет которого дошел до наших дней.
Если с помощью своей "Мишнэ Тора" Маймонид поддержал дух талмудического иудаизма, то с помощью "Морэ невухим" он расширил область нашей объективной реакции.
Чему же, задаем мы себе вопрос, Маймонид может научить нас, людей нового времени, пытающихся найти верное соотношение между верой и разумом сегодня?
На первый взгляд, Маймонид предлагает точку зрения человека, владеющего редчайшей уравновешенностью. Кажется, что он вдыхает и выдыхает вечный воздух мира. Вот что он пишет Йосефу ибн-Габиру: "Я могу спросить любого, кто вследствие своей неосведомленности... дурно отзывается обо мне". Но тут же, с оттенком доброй иронии, он добавляет: "Я прощаю всякого, кто нападает на меня... и отвергает мой метод... в особенности, если он извлекает при этом пользу из моего метода. Он не причиняет мне вреда".
Он также писал Йосефу бен-Йегуде ибн-Акнину: "Я убежден, что в будущем, когда зависть и чрезмерное воодушевление по отношение ко мне утихнут, евреи смогут признать значение моего труда". Разумеется, это слова человека, идущего на компромисс, стремящегося к миру любой ценой.
Не меньшей полемической силой обладают и другие высказывания Маймонида. Вот, например, его ироническое замечание о том, что "сказанное не становится правильнее от того, что его повторяют еще и еще; и не становится менее верным от того, что его не повторяют вовсе", или: "Не считай положение верным лишь потому, что оно обнаружено в книге: перо столь же мало удерживает лжеца, как и язык", или: "Подобно тому, как вода не задерживается на откосе, слова Торы, мудрости не остаются с тщеславным".
Маймонид, проявлявший завидное мужество в борьбе с влиятельными и сильными оппонентами, был в то же время добрым, великодушным наставником для простых учеников. Он ободрял растерявшихся, терпеливо выводил учеников из сомнений, учитывая их способность овладеть истинным учением.
Подобно Маймониду, мы, современные евреи, не готовы отказаться от учения Священного Писания, которое является нашим величайшим даром человечеству; в то же время мы не можем заткнуть уши и не слышать то, что светская наука провозглашает языком, опирающимся на чувства и "принципы чистого разума", ибо основания "веры" светской науки в корне отличаются от оснований веры любой религии.
Не имеет первостепенного значения тот факт, считают ли Маймонида великим примирителем религии и науки, веры и разума, - или утверждают, подобно Юлию Гутману, что он "переоформляет систему Аристотеля в соответствии с учением Библии". Я полагаю, что по отношению к Маймониду было бы справедливее не подчеркивать, что он склонял разум к Священному Писанию, а отметить другую сторону деятельности Маймонида: попытку приблизить религию к светскому знанию, попытку применить букву библейской доктрины к требованиям современной ему науки и решительный отказ принести какую бы то ни было интеллектуальную жертву в осуществлении этой попытки. О смелости такого подхода можно судить по резкому противодействию идеям великого мыслителя со стороны консервативных схоластов того времени (противники Маймонида во Франции публично сожгли - с одобрения христианской церкви - его главный философский труд).
В целом заслуга Маймонида состоит не в открытии новых направлений в мировой философии; он скорее завершил и подытожил труд многих своих предшественников. То, что сказал Платон о своем ученике Аристотеле, можно сказать о Маймониде: он был всепоглощающим неутомимым читателем. Плодотворность его чтения основывалась на зрелой проницательности ума мыслителя; его редкая интуиция, не менее чем чтение как таковое, указывала и продолжает указывать путь к новым начинаниям.
В некоторых оборотах его речи чувствуется графическая и несколько грубоватая дидактическая сила. Он сравнивает различные ступени человеческого понимания с различной отдаленностью места, в котором живет человек, от царского дворца. Есть люди, говорит мыслитель, живущие далеко от города, в котором находится царский дворец; им недоступен контакт с истиной ни посредством мысли, ни посредством веры, и они немногим отличаются от животных, ибо лишены всякого человеческого знания. Но тот, кто живет в городе и отворачивается от царского дворца, стоит еще на более низкой ступени, поскольку он имеет доступ к знаниям, но выбирает невежество. Есть и другие люди, идущие к царю, но еще не достигшие стен его дворца; это несведущие, которые соблюдают закон.
Тот, кто изучает исключительно математику и логику, уподобляется человеку, ходящему вокруг царского дворца в поисках ворот. Логика и математика - науки подготовительные; следует постичь саму действительность - натурфилософию и, сверх того, метафизику, - чтобы войти во внутренний мир дворца, подобно священнослужителям, описанным Иехезкелем (44,21). Но лишь тот, кто готов отказаться от второстепенного в своем стремлении к вдохновенной идее Божественного управления вселенной, - иными словами, лишь тот, кто обладает пророческим даром, - достигает приемных покоев царя ("Морэ невухим", часть 3, глава 51).
Другое сравнение отличается еще большей экспрессивностью. Маймонид спрашивает: можно ли верить тому, что человеческое существо способно жить на протяжении месяцев без дыхания, еды, питья и биологических выделений? Вот как отвечает на этот вопрос мыслитель: хотя такое предположение звучит неправдоподобно, если исходить из наших знаний о взрослом человеке, оно полностью соответствует истине, когда речь идет о состоянии человеческого эмбриона. При помощи этих и других сравнений Маймонид доказывает возможность приложения знаний, полученных из обычных земных наблюдений, к широким сферам реальности, не доступным ограниченному человеческому пониманию.
В начале "Морэ невухим" и в других трудах Маймонида содержится немало предостережений от беспредельного честолюбия философов религии и метафизиков. Он решительно отвергает всякую возможность познать какой-либо позитивный атрибут Божественного существования. Человеческому пониманию доступны лишь деяния Господа, творения его созидательных сил, но ни в коей мере не позитивные характеристики Его природы. Продолжая традицию так называемой "негативной теологии", которая создавалась на протяжении многих предшествующих веков, Маймонид утверждает, что мы можем знать лишь то, чем не является Всевышний, и не знаем, чем Он является в действительности: только негативные атрибуты Всевышнего, но ни в коем случае не Его позитивные признаки.
Маймонид безжалостно боролся с теми, кто воображал, что знает о Всевышнем все и считал буквально возможным коснуться Его колен. Маймонид представляет собой во всех отношениях сократовский тип мыслителя, критический ум, подобный Декарту и Канту, в отличие от Спинозы и Гегеля, создателей умозрительных систем. Подобно Канту, Маймонид предпочитал надежность хорошо обоснованного метода мысли любой "привлекательной" доктрине "мудрости", построенной на ненадежном фундаменте.
С этой точки зрения следует рассматривать его "научный рационализм" и усилия, направленные на то, чтобы придать абстрактный и сдержанный философский смысл многочисленным поэтическим метафорам Священного Писания. В начале "Мишнэ Тора", а также в "Морэ невухим" он предостерегает от буквального толкования многочисленных мест Священного Писания, где говорится о "деснице" Господа (Исход 15,12/), о Его "руке" (Исход 9,3), о "персте", которым Творец писал на скрижалях (Исход 31,18), или о "ногах" (Исход 24,10), "глазах" (Второзаконие 11,12), "ушах" (Числа 11,18).
Во времена, когда религия носит созидательный характер, обычно не существует большой опасности неверного истолкования символического языка религии. Великие мудрецы эпохи Талмуда считали не требующим доказательств восточное право свободной интерпретации: это право казалось им самим собой разумеющимся. Но в периоды оскудения религиозной мысли наиболее уязвимыми оказываются силы противостояния древних священных документов, и тогда догматизм попадает, как правило в состояние оцепенения, превращается в учение, проповедующее поклонение букве священного текста. Лишь тогда он начинает опасаться, что его положения веры могут терять свою силу, если их внутреннее значение принимается как нечто более важное, чем буква слов подлинника, в которую облачено это знание.
Маймониду неведом такой страх. Признавая вещественный, простой, буквальный характер вещей в этом мире, он, тем не менее, подчеркивал, что подобная "простота" недопустима в области морали и религии. Как известно, строжайшее подчинение букве политической конституции не дает никакой гарантии, что идеалы, проповедуемые этой конституцией, все еще живы...
Маймонид утверждал, что в мире духа "врата интерпретации" на должны быть запертыми, - признание, которое Гуго Бергман по праву назвал "дерзким".
Поэтому мне кажется исторически несостоятельным утверждение, что Маймонид - явный консерватор. Конечно, современному человеку он может показаться таковым, ведь Маймонид по существу не коснулся еврейской этики и обрядового закона. Но в своем подчеркнуто свободном толковании иудейских "догм" он шел на большой риск, всегда связанный с подобной свободой. Такая свобода может проложить путь для недальновидной реформы или для малодушного уподобления чужой вере, которая в данный момент является политически господствующей. Но религия, не идущая на подобный риск, не может сохранить свою жизнеспособность.
В религии речь идет не только об альтернативе между безусловным принятием буквы традиции с одной стороны и нигилизмом - с другой. Альтернатива может быть и иного плана: следует всегда оставлять открытым путь для более глубокого понимания многовекового фундаментального проникновения в сущность вещей.
Маймонид подверг новой интерпретации метафизический язык наших наиболее священных религиозных документов и тем самым усилил абстрактность и духовность, которые отличали нашу веру от любого другого верования и религии. Следует надеяться, что ни филисоф-ские опасения Авраама бен-Давида в 12-м столетии, ни новомодный фундаментализм нашего времени не в силах приуменьшить выдающуюся роль Маймонида в одухотворении положений иудаизма.
Но, как заметил Ницше, плохая благодарность учителю - хотеть быть только его учеником. Неужели мы благодарны Маймониду лишь за то, что он "рафинировал" абстрактную сущность иудейского монотеизма, и за то, что мы, под его влиянием, не допускаем раскола между нашими научными и религиозными воззрениями?
... Маймонид видел, на какое количество вопросов, заданных религиозной мыслью, не может ответить метафизика Аристотеля или любая другая наука или философия его эпохи. Расцвет новейшей физики в 20-м веке показал, что существует множество таких религиозных вопросов, которые не могут быть объектами рационалистического научного анализа.
Маловероятно, что когда-либо мы вновь вернемся к использованию поэтических метафор Библии для описания фундаментальных фактов. Но в отличие от Маймонида - и даже отчасти соглашаясь с догматическими принципами, против которых он выступал-не следует стремиться к пониманию великого символического языка религиозных переживаний исключительно как доступное выражение абстрактных метафизических истин. Мы можем и должны принимать историю создания неба и земли и упоминание о "сильной руке" Превечного за то, чем они были первоначально, - а именно, как выражение основных религиозных чувств, связанных со Вселенной и человеческой судьбой, которые поэтически адекватны.
Кто не согласится с тем, что маймонидова интерпретация великого Божественного Откровения (Исход 33) содержит важные элементы истины? Когда Моисей хочет узреть лик Всесвятого, Всесвятой отказывает ему в этом, ибо "человек не может видеть Меня и остаться в живых", но дает ему увидеть "благость" Свою и "славу" Свою. Согласно Маймониду, это место в Торе учит, что лишь деяния Творца Превечного доступны человеческому пониманию. "благость", которая обнаруживается в Его творениях, но не природа Всевышнего...
Только ограниченные людские характеристики, которые не могут быть приписаны Всевышнему, находятся в пределах досягаемого для ограниченного человеческого понимания. Все это верно. Но разве не важнее видеть, как бесконечно много говорят нам эти немногословные стихи Библии; много больше, чем "негативная теология" Маймонида?
Парадоксально, что в результате нам пришлось по меньшей мере в одном отношении вернуться к Священному Писанию в той его трактовке, в которой его воспринимали до Маймонида, с тем, чтобы затем следовать по пути, указанному великим мыслителем. Нет необходимости оправдывать поэтический язык Священного Писания, объясняя, что он является средством открытия абстрактной истины человеку с нефилософским складом ума. Нет также необходимости оправдываться, признавая, что Тора говорит с нами нашим же языком человеческого общения ("Морэ невухим", 1,26). Даже наиболее проницательный современный мыслитель может принять большие Библейские метафоры за то, чем они являются на самом деле и чем они обусловлены: лучшим из возможных выражений глубокого религиозного чувства.
Ни в коем случае нельзя понимать наше религиозное иносказание как изложение фактов; но оно может и должно быть понятно как поэзия. Возможно, меня обвинят в неприемлемом занижении истинного значения религии. Эти критики не понимают значительности некоторых великих истин, содержащихся в духовном творчестве, в поэзии...
То невыразимое, что является объектом религии, не может быть постигнуто в рационалистической философской формулировке. Его могут только подразумевать, и только художник или поэт. Религиозный смысл жизни, который раскрывают Псалмы, Песня Песней и книга Иова, невозможно передать в философском трактате, какими бы вескими и значительными не были его доводы. Только поэту под силу собрать и сжато выразить бесчисленные искры того чувства, которое составляет сущность религиозности - и пока еще не является узким схоластическим "моралите": - чуткость к грандиозности действительности вместе с неясным и неисчерпаемым сознанием нашего собственного величия и нашей ничтожности.
Поэтому нельзя умалить значение религии, назвав поэзией ту часть, в которой не содержится учение о морали. Сказанное означает лишь то, что поэзия возвышается до функции, которую лишь она может выполнить, передавая особую, поэтическую истину.
Не случайно и не из-за честолюбия иудейские пророки обращались к миру высоким языком. Выразительный поэтический язык является столь неотъемлемой частью пророческого вещания, что с ним не может сравниться ни одно прозаическое высказывание, каким бы важным оно ни было с дидактической точки зрения.
Маймонид освободил нас от приверженности не более чем к букве религиозного откровения. Он счел необходимым объяснить ее как простой дидактический прием просвещения нефилософского ума. В отличие от Маймонида - а возможно, благодаря ему, - мы должны вновь с любовью и уважением отнестись к поэтической букве как к подлинной форме воплощения религиозной истины, отличающейся от истины, связанной с фактами...
Перевела Ф. Гурфинкель