МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центр
К оглавлению

Э. Бормашенко

Обязательность формы

“И открылись глаза их обоих и узнали …” Не сказано “И открылись глаза их обоих и увидели…” Ибо то, что они видели до греха, они увидели и после. Они не были поражены слепотою. Но появилось нечто новое …”

Рамбам “Море Невухим”.

Если вы хотите сказать на иврите: “я вышел из себя”, вам придется обратиться к идиоме, которая в дубовом переводе на русский звучит так: “я вышел из сосудов”. Поиск формального (но не смыслового!) русского аналога этой идиомы наведет на не слишком принятый в благовоспитанной речи оборотец “я не в форме", также указывающий на связь внутреннего беспорядка с потерею формы.

Идиомы не любят перевода “в лоб”, и именно своею нетранслируемостью в другой язык позволяют до-гад-аться о чем-то, разыгрывающемся в зазоре между языками и культурами. Вот еще любопытное слово: до-гад-аться, в корень его вполз гад, змий. Что он там забыл? И уж совсем поразительно то, что в ивритском аналоге глагола до-гад-аться – ле-нахеш - змей, нахаш присутствует явно.

Сейчас мы сделаем предположение, которое покажется произвольным, но, потом, как водится, изящно оправдаемся и наша исходная посылка не будет выглядеть неуклюжей и надуманной. Итак: этот змий - нам не вовсе чужой, эта рептилия нам знакома со времен Адама и Хавы, это он, обитатель Ган Эйдена присоветовал им вкусить запретное, и случилось, то, что случилось. А что, собственно говоря, случилось? Несть числа трактовкам изощренным и глубоким “вкушения от дерева познания и зла”, поговорим об еще одной ранее необсужденной возможности.

***

Предлагаемая версия: сорвав и вкусив запретный плод Адам и Хава познали величайшую из всех тайн, сокрытое из сокрытого: тайну формы. Что в самом библейском тексте дает нам основания для такого далеко идущего предположения? Согласно традиционным комментариям Адам был совершенен. Его интеллектуальные возможности были почти беспредельны. Всякое же познание включает в себя два основных компонента: способность строить логические конструкции и способность ассоцировать разрозненные предметы, поднимая их в сферу абстрактного мышления. Быть может Адаму до вкушения с дерева познания были недоступны логические операции, и отведав запретного и овладев ломом силлогизмов, он проник туда куда изначально был заказан Вс-вышним путь?

Эту версию нам придется отбросить. Вспомним, как разворачивались события: “И заповедал Б-г Всесильный человеку, сказав: “от всякого дерева сада можешь есть. От дерева же познания добра и зла не ешь, ибо как только вкусишь от него, должен ты умереть (Берешит, 2, 16-17, перевод издания "Сончино”, в дальнейшем я буду ссылаться именно на этот перевод Пятикнижия, всякий перевод Торы ущербен, но этот не только последний по времени, но и тщательно выверен и отредактирован). Обратим внимание: интеллектуальная конструкция если …то внятна Адаму до вкушения плодов дерева познания добра и зла. Если сделаешь так-то и так-то, получишь наказание. Такая конструкция назывется в философии импликацией. Всякий пищущий полуфилософский текст сталкивается с проблемой: как бы половчее обойти узкоспециальный жаргон и избежать мудреных словечек вроде “импликация". Я стараюсь щадить читателя, но-тут уж не выкрутишься, и придется импликации быть импликацией.

Итак, логическая структура если … то усвоена Адамом до грехопадения Мы уже знаем, что Адам был очень умен, и я позволю себе предположить, что его талант проникать в суть вещей был напрямую обусловлен тем, что Адам на полную мощь ипользовал потенциал скрытый в импликации. Импликация дробит познание на последовательность единичных актов, каждый из которых прозрачен для мышления. Мамардашвили, например, в точности следуя Декарту, с нажимом пишет о том, что факт “последовательности мыслительных актов и есть условие возможности самого познания”. Какого познания спросим? Познания, привычного именуемого сегодня научным, вся наука, все точное знание представляют собою не что иное, как более или менее разветвленные цепочки импликаций. Импликация - бесценный инструмент, доставляющий нам истину науки.

Но мышление не обходится одной лишь процедурою если…то. От безупречных логических цепочек веет тем, что называют “дурной бесконечностью”. Люди, имеющие слабое представление о науке, полагают, что все научное знание сводится к нанизыванию силлогизмов, в сущности на таком примитивном понимании научного творчества основана дешевая критика точного знания. Это скверная наука сводится к потокам импликаций. Лучше всего сказал об этом в своей автобиографии Эйнштейн: “что значит в сущности думать? Когда при восприятии ощущений, идущих от органов чувств в воображении всплывают картины-воспоминания, то это еще не значит “думать”. Когда эти картины становятся в ряд, каждый член которого порождает следующий, то и это еще не есть мышление. Но когда определенная картина встречается во многих таких рядах, то она в силу своего повторения, начинает служить упорядочивающим элементом таких рядов, благодаря тому, что связывает ряды, сами по себе лишенные связи”. В сущности Эйнштейн говорит о втором элементе нашего разума, ничуть не уступающем в значимости логике – ассоциативном мышлении, связывающем прежде не связанное.

Адам был не обделен и способностью ассоциативного мышления. Мидраш рассказывает, что до вкушения запретного плода Адам назвал всех животных, самого себя и Вс-вышнего. “Сказал рав Аха: сотворив человека собрал (Вс-вышний) всех животных, зверей и птиц, провел их перед ним и спросил: “какие имена им дать?” Сказал (Адам) “Этого правильно назвать “буйвол”, этого “осел”, этого - “конь”, этого – верблюд, этого “лев”, этого “орел” … “А как обращаться к тебе?” - “Меня нужно назвать Адам”. – “Почему?” – “Потому что из земли я сотворен” (Бемидбар раба, 19). Адам демонстрирует блестящее ассоциативное мышление, связав свою сущность с Землею. Загадочен механизм возникновения ассоциативных связей, но первый человек приводил его в действие без труда.

***

Надо сказать, что сильная логика и способности к ассоциативному мышлению вовсе не живут каждый своею жизнью. Осмелюсь предположить: Адаму удалось назвать все сущее еще и потому что он легко строил логические цепи. Древний геометр доказав признаки подобия треугольников, не только испытал опьяняющую радость открытия, но и понял, что-то очень важное о самом понятии “подобие”, о загадочном отношении, делающем похожее похожим. Студент второго курса математического факультета, ознакомившись с понятием изоморфизма, в еще большей мере расширяет свои представления о похожем и подобном.

Обратное, впрочем, тоже верно, без способности ассоциировать импликативные цепи познания нет и быть не может. Всякий, изучавший Гмару, знает с какой огромной эффективностью Талмуд использует именно ассоциативные связи. Совершенно разрозненные логические конструкции благодаря неожиданно вспыхивающей ассоциации дают в результате картину поразительной связности. А что есть человеческое познание как не постоянное наращивание связности бытия? Вообще говоря, современное образование как-то перестало обращаться к способности ученика связывать прежде не связанное, оно явно припадает на импликативную ногу, ведь надо втолкнуть в ученическую головенку так много, где уж тут беспокоиться о связности мироздания. Я часто ловлю себя на том, что физика, которую я преподаю, предстает перед студентами чистейшей схоластикой, в самом дурном смысле этого слова, ибо текущие по доске потоки формул не вызывают у них ровно никаких аллюзий. Все это так, а посему есть и дополнительный повод людям, науки не любящим и не понимающим, в очередной раз обтереть об нее ноги.

***

Итак и ассоциативное мышление и логика были внятны Адаму до грехопадения. То есть ни то ни другое не связаны напрямую с познанием добра и зла. Эта точка зрения, между прочим, не самоочевидна, тонкий и острый Роберт Музиль считает иначе: “Математика есть источник некоего злого разума, хотя и превращающего человека во властелина земли, но делающего его рабом машины, внутренняя пустота, чудовищная смесь проницательности в частностях и равнодушия в целом, невероятное одиночество человека в пустыне мелочей, его беспокойство, злость, беспримерная холодность и бессердечность, корыстолюбие, холод и жесткость, храктерные для нашего времени, представляют собой … лишь следствие потерь, наносимых душе логически острым мышлением”.

Смотрите, что говорит Музиль: сама по себе острая логика - несчастье, и умножающий импликации умножает зло. То есть Адам должен был быть зол, изначально, ибо был очень умен. Здесь мы невольно включаемся в застарелые и затхловатые философские пререкания, приобретшие в ХХ1 веке некую новую окраску, в связи с экологическим кризисом и устрашающей разрушительной силой вооружений. Во все времена мыслителей так и подмывает свалить все наши беды на переразвитую мощь точного мышления, привязать проблему добра и зла к проблеме точного знания.

Ядовитые эскапады Музиля бьют мимо цели. Вернее поражают ложно выбранную цель. Очень хочется свалить на что-либо внешнее по отношению к себе все беды времени, легко и бессмысленно суммируемые в диагнозе “бездуховность”. То есть “до науки” человечество жило в царстве духа, различало добро и зло, а “вкусив науки”, Адам включил фонтан, бьющий бездуховностью. Музиль, разумеется, не одинок. Поношение ума умными же людьми, начавшись с Диогена, через Руссо и Толстого продолжилось в Григории Померанце и Мартине Хайдеггере: “зачем вкладывать душу в науку и технику, если развитие науки и техники и без того уже обогнало нравственное развитие человечества … и техника готова сплясать танец Шивы на наших трупах (Г. Померанц)”. Хайдеггер припечатывает не менее определенно: “наука не мыслит”, имея ввиду дурную бесконечность подъема по лестнице, где каждый шаг “если …то”. Так ведь и Эйнштейн с этим согласен, но это худая наука не мыслит.

Проще всего объявить такие рассуждение вздором, приведя два-три примера, опровергающие это прокурорское заключение, припомнив скажем Андрея Дмириевича Сахарова, которому острый аналитический ум вовсе не помешал стать святым ХХ века. Труднее разглядеть подмену, реанимирующую без конца этот унылый бунт против разума.

На самом деле Тора говорит нечто совершенно иное: Адам был крепок умом, но не различал еще добра и зла, импликативное, аналитическое манипулирование абстракциями не “треф”, но скорее “парве” без вкуса и запаха, и верно лишь, то, что оно внешне по отношению к проблеме добра и зла. Импликативные цепочки рассуждений несут на себе не более чем безличное послание науки, не имеющее никакого отношения к “хорошему” и “плохому” уже в силу своей безличности. Рамбам в “Море Невухим” (מורה (נבוכים ח''א,פ''ב изящно суммирует эту мысль, говоря о том, что до грехопадения Адам отличал истину от не-истины, а после опустился на уровень, на котором ему пришлось различать между добром и злом.

***

Мы чуть не позабыли еще один компонент, совершенно необходимый для истинно глубокого познания – а именно “дар нечаянности, силы, непредвиденными открытиями нарушающей бесплодную стройность пустого предвидения” (Б. Пастернак, Доктор Живаго). Если перейти на более приземленную лексику - дар свободы. Ибо настоящее познание неотделимо от свободы. Тому кто занимается наукой известно, что счастье, доставляемое ученому наукой – счастье свободы. Толстой в “Войне и Мире” подметил, что человек тем более свободен, чем более отвлеченными вещами ему доводится заниматься. Попутным результатом нашего интеллектуального приключения стало то, что мы приблизились к разгадке удивительной исторической тайны – тайны свободы еврейского народа.

Народ, с головы до ног опутанный запрещающими и предписывающими повелениями, преследуемый и лишенный родины, всегда был свободен, и эта неискоренимая внутреняя свобода всегда разливала желчь и горькие соки антисемитов. Да как же не быть свободным народу, посвятившему все свои силы самому отвлеченному из отвлеченных занятий – познанию Тв-рца, которому не приписать ни лика, ни тела, ни формы?

Быть может Адам был обделен Вс-вышним свободою, и мог проникать в сущность вещей в дозволенных пределах, от сих и до сих (не очень, кстати говоря важно где установлены эти пределы, важен сам факт их наличия). И эту версию нам придется отбросить.

Автор блистательного комментария к Торе “Мэшэх Хохма”, рав Меир Симха Коэн из Двинска пишет, что слова Торы “сотворим человека по образу нашему, по подобию нашему (Берешит 1,26)” следует понимать именно в том, смысле, что Адам был изначально создан свободным, именно свобода уподобляет человека Тв-рцу (“Мэшэх Хохма”, Берешит, 2). Адам и воспользовался этой свободою, нарушив повеление Вс-вышнего и вняв уговорам жены отведать от дерева познания добра и зла.

Так что же открылось Адаму, после того как он нарушил волю Тв-рца? Автор наберется окаянства предположить, что Адаму открылось сознание свободы. Между свободой и сознанием свободы – неустранимый разрыв, сознание свободы - интеллектуальная процедура второго порядка, включающая в себя понимание тех условий, при которых вообще возможна свобода. Декарт, задавая себе вопрос: мог бы Б-г создать иной мир, не такой как мы его теперь видим, отвечает сам себе “теперь уже нет”. “Теперь … то есть а мире, в котором уже что-то случилось, что-то пришло в движение… Причем это относится не только к существованию, но и пониманию”. Вот в этом “теперь” то и все дело. Мало того, что сознание имеет дело с самим мышлением, но оно еще к тому же всегда моментально, всегда “теперь”. Вот почему философии почти невозможно научить. Мамардашвили по справедливости говаривал, что тому, кто хочет научится философии бессмысленно прослушивать соответсвующие курсы лекций, а надобно просто ходить к философу.

Единственный инструмент на котором может играть философ – его собственный разум, все это делает ее почти не отличимой от иллюзии. Последовательный солипсизм философски неопровержим просто оттого, что у философии нет средств для такого опровержения. Но вот в этом то почти и вся штука. Ибо теперь Б-г не может создать другой мир. Все уже кристаллизовалось, настоящее проросло из прошлого, все то же самое теперь, превращающее философию в почти иллюзию оборачивает ее в знание. Но нам для этого потребовался теологический, внешний по отношению к философии ход, и решившись на этот ход, Декарт запустит машину западного мышления. В еврейской теологии это движение мысли было сделано куда раньше. Стих Псалмов “Изрекает Он слово Свое Йакову, уставы и законы Свои Йисраэлю (Теиллим, 147, 19) ” понимается комментаторами именно в том смысле, что Вс-вышний сам выполняет мицвот; намекает на это как бы избыточное “Свои”, нагружаемое традицией тем смыслом, что законы обязательны и для самого Тв-рца.

Из всего этого следует что не только мир не произволен, но и замысел о мире не произволен, и более того доступен человеческому уразумению. Вкусив запретный плод, Адам задал себе не вопрос: что есть мир, или отчего есть мир, а как и зачем Вс-вышний так хитро его устроил, чтобы я его смог понимать?

***

“Философ – это тот, кто сумел осознать Откровение”

А. Пятигорский

Иными словами Адаму впервые удалась “мысль о мысли”, рефлексия, то заведомо противоречивое желание разглядеть мышление изнутри самого мышления, делающее философию философией. “И открылись глаза их обоих, и узнали, что наги они, и сшили смоковные листья и сделали себе опоясания” (Берейшит, 3, 7). Адаму привелось поглядеть на себя со стороны, и со светлым бытием ученейшего из обывателей было покончено навсегда. Рав Адин Штейнзальц пишет о том, что функция одежды состоит не только в том, чтобы прикрыть наготу от взглядов посторнних но и в том, чтобы прикрыть человека от самого себя, от того самого естественного человека, о котором взахлеб писали Руссо и Толстой. Адам, заглянув в себя, увидал такое, что поспешил одеть себя и жену.

Философия – занятие опасное не только для философа но и для окружающих. Вопреки рапространенному мнению главная опасность миру исходит не от коптящих небо обывателей, но от особей, осознавших то, что они коптят небо. Василий Аксенов недавно наивно написал, что арабы, направившие в Нью-Йорке самлеты на небоскребы, наверняка не прочитали ни одной философской книги. Я вот полагаю, что они это сделали начитавшись философских книг, и решив навсегда разделаться со своей видной всему миру ущербностью. Беда то в том, что после ознакомления с философскими книгами эта неполноценность стала внятна и самим деятелям 11 сентября. Кожаные одежды, пошитые Адаму, были призваны эту ущербность прикрыть. Худо приходится нам всем, когда эти одежды срывают.

***

Итак, с момента грехопадения Б-г навсегда стал Б-гом книжников и философов, что бы об этом не говорили умные люди, поклоняющиеся чистому сердцу и мозолистым рукам. С этого момента Адаму придется иметь дело не с фактами а с фактами сознания (в терминах А. Пятигорского), и кроме того отдавать себе отчет в обреченности на вечную возню с фактами сознания. Самый характер Б-гопознания с этого момента меняется необратимо, ибо став философом, Адаму придется стать впридачу и мистиком: кому-кому а Адаму было ясно, что все доступные ему факты сознания не более но и не менее чем метафоры Б-га (А.-И. Гешель).

Спросим себя: как могучий, совершенный ум Адама справлялся с задачками до грехопадения, не вкусив рефлексии? С легкостью необычайной. Гигантский скачок науки в ХХ веке доказал, что прогрессу знания нет никакой надобности в рефлексии. Разведясь с философией, наука за первые пятьдесят лет двадцатого века познала больше чем за пять тысяч лет совместной жизни. Эйнштейн, выписывая философии гет, скажет, что философия уж больно похожа на картину, написанную медом, на первый взгляд смотрится недурно, а как приглядишься так остается одно липкое пятно. Степень доктора философии, выдаваемая университетами нынешним ученым, не более чем средневековый пережиток, носители этого титула в массе своей философски абсолютно невежественны.

Интеллектуальному могуществу Адама, вкушение запретного плода ровно ничего не прибавило. Но что же при этом изменилось столь резко, столь обвально, да так, что весь мир в глазах Адама стал выглядеть иначе? Вместе с рефлексией, вместе с сознанием, в Адама проникло представление о его временной ограниченности. Следуя тому же рабби Меиру Симхе Коэну из Двинска, скажем, что после вкушения от дерева познания добра и зла Адам понял, что он не Б-г. Немедленно результатом проступка стало то, что Адам осознал и то, что он смертен.

Вс-вышний, запретив Адаму есть от дерева, говорит “как только вкусишь должен ты умереть” (Берешит, 2, 17). Адам, однако же, не только не умер, но прожил с Хавой длинную-длинную жизнь. Это верно и неверно, тот прежний Адам, интеллектуал и венец творения, действительно умер, съев запретный плод, но родился Адам иной, Адам, который понял, что он смертен. Я позволю себе педалировать это место, не в том дело, что Адам стал смертен, а в том, что он понял, что он смертен. Сознание смерти - первейшая по важности процедура рефлектирующего мышления, мировая философия не случайно началась с “Федона”.

В русской литературе такой вот кентавр смерть-рождение, выписан Чеховым в “Учителе Словесности”, и Чехов с присущей ему нечеловеческой точностью напишет, что Никитин “догадывался, что начиналась новая, нервная, сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем и личным счастьем”. Здесь, что ни слово то золото, сознание в самом деле никак не хочет уживаться с благополучием.

Рефлеския разъедает даже самую невинную из радостей – радость познания. До того как Адам нарушил запрет Тв-рца, он был счастлив самым светлым и опьяняющим счастьем – счастьем познания. Девяносто второй Псалом, отнюдь не случайно возводимый традицией именно к Адаму, полон именно такой радостью “глубоки помыслы твои Г-споди. Человек невежественный не знает и глупец не понимает этого”. Мы видим, что Адаму уже знакомо и ощущение призванности ученого, возвышающей его над неучем. Отведав же от дерева познания добра и зла, Адам приобретет то самое знание, которое согласно Коэлету лишь умножает печаль. Классический комментарий на книгу Коэлет “Мецудат Цийон” объясняет стих “умножающий знание добавляет боли” так: “пытающийся проникнуть внутрь вещей, уже пребывающих внутри иных вещей, добавит себе горестей, ибо увидит как прорастает зло”. Здесь стоит обратить внимание на два обстоятельства: первое, - именно углубление в истину второго порядка (вещи внутри вещей!) несет в себе зерно, прорастающее болью и второе: связь этого интеллектуального усилия второго порядка с проблемою зла. Отметим это.

***

Сознание вторгается в бытие вместе с непрошенным спутником идеею ограниченности. Уяснение ограниченности немедленно мешает карты в колоде, в самом деле стоит ли тратить силы на познание, если последняя истина все равно недостижима, и всякая наука всегда будет недостаточно истинна, а до этого недалеко и до столь часто слышимого от теологов и руссоистов заверения, что вся наука попросту ложь. Тот факт, что между “недостаточно истинна” и “ложна” есть все же некий зазор их не смущает, но не об этом зазоре сейчас речь. Принципиальная ограниченность всего человеческого, а еще более осознание этой ограниченности переворачивают бытие вверх тормашками.

Сознание предельности, не нами установленной, открывает и то, что было прежде недоступно Адаму – тайну формы. “… возьмите улитку. Форма улитки может быть математически изображена одною из разновидностей спирали. У спирали есть определенный способ построения, закон конструкции, но у улитки есть, то чего нет у геометра, и наоборот. Улитка закрутилась и остановилась – она создала форму. А форма предполагает остановку … Жизненная форма отличается от бесконечной формы геометра, потому что продолжить форму спирали ему мешает только ограниченность листа бумаги или емкость бутылки чернил (М. Мамардашвили, 16-я лекция о Прусте”.

Согрешив и став философом, Адам потерял бессмертие, но познал тайну формы, все разнообразие изящных искусств, все блеск и нищета философии так или иначе замкнуты на тайну формы. Но суть дела, конечно не в потере бессмертия, но в осознании временной ограниченности бытия. Далеко идущие последстаия из этого открытия таковы: умерщвляется претензия на абсолютное знание, но сам процесс познания приобретает смысл. Приходтся усвоить: человек не Б-г, и всякое познание не вполне истинно, но истина, открывшаяся теперь, сию минуту и есть последняя истина в самом полном смысле слова, а какая-то из истин будет самой последней моей истиной, и именно это придает смысл самому процессу познания. Для бессмертного Адама познание – увлекательное, азартное но вполне бессмысленное предприятие.

Вся гигансткая конструкция, возведенная Платоном, с его вневременными идеями представляет собою не более чем отчаянную попытку вот эту ограниченность преодолеть. Познание вечных идей как бы снимает с мыслящего проклятие текучести, временности, “недоистинности”. Такую же иллюзию приобщения к вечности создавала классическая наука, закончившаяся, видимо, общей теорией относительности. И у Платона и у Маркса получались недурные интеллектуальные конструкции, так или иначе оперировавшие неизменными идеями и объективными законами общественного развития. И на бумаге все было вполне гладко, скверно становилось, когда все эти аппелирующие к вечности сооружения обрушивались на наши несчастные головы.

Всякая концепция, имеющая дело с человеком, должна принимать во внимание его ограниченность. Виленский Гаон, когда пришел час его святой душе проститься с телом, плакал держась за кисточки цицит. Своим пораженным ученикам, знакомым с мужеством и духовной стойкостью учителя, он сказал: я плачу от того, что приходится расставаться с удивительным миром созданным Вс-вышним, ведь в этом мире так легко, ну, просто, вот так, облачившись в цицит, выполнять его волю. Очень трудно, сформулировать в чем именно состоит гуманизм, слово изрядно, заплеванное в последнее время, сдается, что он состоит вот в таком, напряженном осознании ограниченности нашей жизни, придающей ценность каждой прожитой минуте.

***

“пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит с ним заговорить о чем нибудь несъедобном … как он становится в тупик или заводит такую философию тупую и злую, что оствется только рукой махнуть и отойти”.

Чехов, “Ионыч”

Вместе с осознанием ограниченности во времени Адаму пришлось усвоить и тот факт, что интеллект его не беспеределен, а это в свою очередь привело к выявлению форм мышления. В европейской мысли огромный скачок в прояснении феномена формы напрямую связан с деятельностью Канта, ему же принадлежит выявление связи самой возможности суждения с все тем же требованием ограниченности нашего мысленного манипулирования фактами и вещами, эта ограниченность с неизбежностию порождает формы мышления “для того, чтобы из … бесконечно-различных состояний возникали суждения с общезначимым содержанием истины, требуется существование определенных основных способов связи, которые будучи неизменны, создают объективное единство познания, а тем самым делают возможным и обосновывают его предмет” (Эрнст Кассирер “Жизнь и учение Канта”). Эти фундаментальные синтезы Кант не случайно назовет “формами познания”.

Смотрите, что говорит Кант: для того чтобы весь этот бешеный поток информации, доставляемый нам извне органами чувств, приобрел характер “знания” он должен быть упорядочен и оформлен. Вся мировая философия от Парменида до Хайдеггера мечется между двумя возможностями: или нам следует объявить что знание образуется в сознании и только в нем, и наш разум и есть та сила, которая доставляет нам то, что мы знаем. Эту возможность изберут Сократ, объявив познание “припоминанием” ранее забытого, и Декарт, решивший, что ближе и роднее всего нам наш собственный ум, и опираться нам (просто по отсутствию выбора) придется лишь на него. Вторая возможность – радикальный эмпиризм, полагающий, что истину мы выуживаем лишь только из информации, поставляемой нам органами чувств, оснащенных по нынешним временам всякими изощренными приспособлениями – приборами.

Согласно же Канту самое существенное происходит в зазоре между собственно разумом и сырьем фактической информации, в этом зазоре образуются формы мышления, наводящие порядок в потоке поступающих внешних сигналов. В этот странный зазор можно всю жизнь и не заглядывать, и обыватель, иногда весьма и весьма ученый, как правило, так и делает. Адам, еще не вкусивший запретный плод, и представлявший собою по сути компьютер беспредельной мощности, не испытывал никакой потребности в осознании форм мышления. Бесконечный интеллект в них не нуждается. Адаму-ослушнику предстояло не только осознать свою ограниченность во времени, но и органиченность своих умственных сил, и вот тогда он задумывается о том как бы свести к миниму тот запас абсолютно понятного и элементарного, предельно точно известного, на чем могла бы быть возведена его познавательная работа.

С тех пор мысль человеческая не знает покоя, отыскивая эти элементарные формы, этот элементарный базис, к которому могут быть приведены наши мысли о мире, именно попытка мысли обрести формы породит греческое учение об элементах, из которых состоит мир, аксиоматику Эвклида, концепцию 613 заповедей и пифагорейское “число есть основа всего”. Все то же непреращающееся формообразующее усилие породит бритву Оккама, Декартовское cogito ergo sum, кантовское учение о формах и таблицу Менделеева. В русском языке прилагательное “ограниченный”, отнесенное к человеку, нагрузилось отчетливым негативным оттенком, а жаль. В о-гран-иченности, позвякивает обязательность формы, осознание этой обязательности необходимо мыслящему о чем бы он ни мыслил.

“У нас в философии нет критериев достоверности, которые достигаются в науке с ее поступательным движением, основанным на применении методов и их проверке. У нас нет критериев, зато есть масштаб. Однако не так-то просто сказать в чем он состоит. Потому что такой масштаб, безусловно, не свод правил, применение которых можно проконтролировать: это, скорее умение, которое обязано подтверждать себя. Куда не простираются никакие методы, чего не достигает современная наука с присущим ей сознанием меры, для той области есть только один масштаб: точность сообразного, точность подобающим образом примеренного. Это не пустые слова, но это и не новый метод, а почерпнутый в жизненном мире опыт – опыт, который в конечном счете сводится к знаменитому тезису Канта: нет правила, из которого можно было бы выводить разумное применение правил (Г.-Г. Гадамер)”.

Итак, отведав от дерева познания добра и зла, Адаму пришлось обзавестись философией и заглянуть в зазор между разумом и миром, но тут же выяснилось, что помимо форм мышления именно в нем и образуется проблема различения добра и зла.

***

Проблема добра и зла так или иначе решается теологией, проблема же различения добра и зла суть проблема философии. Обыватель вполне может быть добр (и очень часто бывает добр!) вовсе не рефлектируя. Однако горький опыт подсказыает что он также странно легко становится зол. Перед Адамом стоял несложный выбор: послушаться повеления Вс-вышнего или его нарушить. Нарушив, Адам-обыватель “произвел” зло.

Но пока еще нет никакого различения добра и зла, сознательная жизнь начнется для Адама с момента вкушения запретного плода, когда Адам спросит себя, что за бес меня попутал, и как я все это отчебучил? Задав себе этот вопрос, Адам осознает себя свободным человеком. Свободным-то он был и раньше, именно оттого, что он был свободен он мог выбирать между добром и злом. Тому же Канту принадлежит то ключевое соображение, что моральными мы можем быть именно потому, что мы не боги, для богов, неограниченных в своих возможностях, нет проблемы морали. Адам мог совершить моральный поступок именно потому что был свободен и ограничен в выборе вариантов.

Адам выбрал то, что он выбрал и свободно “произвел” зло. Но отсюда еще, ох, как далеко до осознания свободы. Лучше всех это прояснил Эйнштейн: “честно говоря я не понимаю, что имеют в виду говоря о свободе воли. Например, я чувствую, что мне хочется то или иное, но я совершенно не понимаю, какое отношение это имеет к свободе воли. Я чувствую, что хочу закурить трубку и закуриваю ее. Но каким образом я могу связать это действие с идеей свободы? Что кроется за актом желания закурить трубку? Другой акт желания? Шопенгауэр как-то сказал: “человек может делать то, что хочет, но не может хотеть по своему желанию” (А. Эйнштейн, Эпилог). В другом месте Эйнштейн скажет: “для гордого человека изречение “мы в самом деле можем поступать как хотим, но нас заставляют хотеть то, что мы должны делать” является горькой пилюлей”. В самом деле рефлексия всегда горчит, средство прописываемое Коэлетом, уж ни как не назовешь сладким.

Вот то самое, что заставляет нас хотеть то, что мы должны делать персонифицировано в библейском рассказе змеем, гадом. Таинственное нечто, прячущееся внутри нас и побуждающее, не мыслить но угадывать, догадываться. В самом деле в науке в собственном смысле слова и в науке жизни мы чаще всего разгадываем загадки и нам не требуеюся философские подпорки, у нас нет надобности в этой рефлективной картине написаной медом. И мы счастливы.

***

Обе культуры, образующие хребет современного интеллектуализма, – греческая и еврейская почти одновременно откроют чудо формы. Греков более увлечет внешняя, пластическая компонента феномена формы, евреев – гуманистический аспект того же явления. Греческие достижения в пластических искусствах напрямую связаны с уразумением значимости формы греческой философией, все это после Шпенглера звучит почти тривиально.

Куда менее известна работа, проделанная иудаизмом в этой же области. Человек – сосредоточие повелений Вс-вышнего, а посему еврейские мудрецы делают великолепный ход, напрямую связывая мицвот с фукнционированием человеческого организма. 613 повелений получили евреи от Вс-вышнего и ровно столько же (согласно еврейской традиционной медицине) органов и жил в насчитывается в теле человека. Пренебрежение одной из заповедей влечет за собою нарушение жизнедеятельности того или иного органа, таким образом все болезни, от которых мы страдаем имеют духовное происхождение. Здоровое, красивое тело, таким образом свидетельствует о духовном благополучии, внешняя и внутренняя формы оказываются изоморфны. В кабале делается и более сильное допущение о том, что структура тела Адама (куда ни кинь, а приходится возвращаться к Адаму) в исчерпывающей мере отражает всю структуру мироздания.

***

Стоит поговорить о том, как и чем Адам был наказан. Ограничив жизнь Адама, Вс-вышний превратил его в существо историческое, озабоченное проблемою смысла своего исторического существования. Однако мы ощутим всю суровость Б-жьей кары, если поймем, что ответ на этот вопрос всегда будет ускользать от вопрошающего. Нет, мы сможем так или иначе развлекать себя возможными ответами, но последняя истина о смыслах останется от нас сокрытой: “в исторических событиях очевиднее всего запрещение вкушения дерева познания. Только одна бессознательная деятельность приносит плоды (Л.Толстой, “Война и мир”). В сущности, весь толстовский роман – гигантская иллюстрация к этому соображению (правду сказать, эта мысль стоит такой иллюстрации).

“Перед нами две семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная работа … О князе Андрее нечего и говорить. Старый князь занимается математикой пишет “ремарки”, изучает планы кампаний, напряженно следит за политикой. Княжна Марья целиком ушла в религию; у нее нет никакой жизни кроме духовной … Напротив в семье Ростовых никто никогда не “мыслит”, там даже и думают время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной стерлядью для обеда в Английском клубе…У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы, танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. Петя интересуется изюмом, воротничками, рейтузами… И что же? Ростовы все счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты … Напротив Болконские все несчастны… Князь Андрей бесцельно живет, тяготясь жизнью, бессмысленно умирает, не найдя своего дела… Правда княжна Марья наслаждается в конце поэмы безоблачной семейной жизнью. Но ведь на то она перестала быть Болконской; она стала Ростовой… “Ах, душа моя, - говорит Пьеру князь Андрей накануне рокового дня Бородинской битвы, - последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла”. (М. Алданов “Загадка Толстого”).

Толстой как никто другой отдернул завесу над карой, постигшей Адама и все его многочисленное потомство. Ужас не в том, что князь Андрей погибает, но в том, что погибает бессмысленно, а казнь бессмысленностью самая ужасная из казней. Узник Освенцима Франкл скажет, что человек может вынести любое “как жить?” если ему известно “зачем жить?”. Рефлексия же никакого ответа на вопрос “зачем?” не дает и дать не может, и предстает неким рудиментарным органом, от которого, страдалец, озабоченный смыслами, норовит избавиться и избавиться не может. Счастливый философ – словосочетание по сути своей абсурдное. Рефлексия и счастье две вещи несовместные.

Мы привыкли думать, что осмысленное и осознанное - суть синонимы, а между тем это вовсе не так. Различение добра и зла не добавляет жизни смысла. Истинный смысл наших поступков всегда скрыт от нас, он, быть может, проявляется при смене временного масштаба, к сожалению недоступном смертным. Недаром Мудрецы говорят, что самая большая награда, на которую может праведник расчитывать при жизни – это вовремя умереть, так Авраам умирает, не видя внука-злодея Эйсава, и так же уходит Яаков, не застав ужасов египетского рабства.

Та же самая ограниченность жизни, придающая смысл различению истины и не-истины, о котором мы говорили раньше, убивает осмысленность при различении добра и зла. В этом фундаментальное различие между познанием мира и познанием добра и зла. Тот же Франкл, находясь в лагере уничтожения, приказывает себе: я не могу умереть, пока не закончу свою (научную!) рукопись, я должен здесь жить и наблюдать, он ставит себе четкую научную цель, придающую смысл даже ужасной жизни. Сам он пишет о том, что эта цель и спасла его, рефлексия его вряд ли бы выручила. Разумеется, в смыслы можно и верить, тот же Франк, Солженицын и Беттельхейм, обобщая свой лагерный опыт, пишут: “стойче всех держались верующие”. Вера – мощнейший генератор смыслов, так или иначе отвечает на вопрос “зачем?”, евреи еще и потому не создали развитой философии, что смыслы, порожденные верой их всегда интересовали больше сознающего себя разума, и смыслы эти вытесняли рефлексии на темы добра и зла, но это уже совсем другая история.

***

“… Полно говорить,
Что нужно чей-то сумрак озарить”

И. Бродский

Остается выяснить одну мучительную подробность: в конечном счете все, что делает Вс-вышний он делает нам во благо. Зачем же мы не можем избавиться от этого рудиментарного, вечно зудящего философского органа? Не думаю, что существует универсальный ответ на этот вопрос. Удовлетворяющее меня решение я нашел в Гемаре “ сказал раби Иоси: Всю мою жизнь я не знал покоя из-за этого стиха в Торе (Дварим 28:29): “И будешь ходить на ощупь в полдень, как ходит на ощупь слепой во мраке” – какая разница слепому, мрак ли вокруг или свет?! Пока не случилось однажды, что шел я ночью в кромешней тьме и увидел слепого, который шел по дороге, держа в руке горящий факел. “Сын мой, - спросил я его, - зачем тебе этот факел?” Ответил он мне: “Все время, пока факел в мой руке, люди видят меня и спасают меня от ям и колючек” (Вавилонский Талмуд , Мгила, (24, 2).

Рефлективное усилие не рассеивает мрака внутри мыслящего, ходящего “как слепой во мраке”, но странным образом освещает жизнь окружающих, отраженный свет рефлексии (рефлексия-то и в самом прямом смысле слова - отражение) странным образом светит вовне мыслящего. Встреча с философом всегда подсвечивают невидимую с привычной точки зрения сторону мира. Эти встречи всегда редки, они образуют ту предельную форму жизни, которую мы называем судьбой, признаюсь, мне на них везло.