МАХАНАИМ - еврейский культурно-религиозный центрК оглавлению
Э. Бормашенко
Святой язык и язык науки
Разговор о человеческом познании непременно стекает в рассуждение о языке, будь то привычная разговорная речь или язык науки. Оценивая язык и ежели он того заслуживает хваля, мы обратимся к прилагательным: гибкий, пластичный, богатый. Предполагается, что способность языка передавать тонкие оттенки, нюансы сущностей, мыслей, действий однозначно свидетельствует в его пользу. Именно большой словарный запас делает речь выразительной и пластичной.
Между тем богатство языка не так однозначно связано с его способностью быть средством познания, как это кажется на первый взгляд. Тысячелетиями со времен Пифагора и Платона геометрия служила образцом идеальной познавательной схемы (многие крупные ученые, такие как Юваль Нееман, полагают, что евклидова схема геометрического знания и по сей день не утратила своей притягательной силы). А ведь язык геометрии принципиально скуп. Количество основных понятий в ней должно быть сведено к минимуму. Минимальный словарный запас уверенно обслуживает гигантское сооружение абстрактного знания. Чудесное впечатление, произведенное и производимое евклидовой геометрией на мировое ученое сообщество, столь велико, что за математикой последовали и точные науки в своем стремлении “отжать” словарь основных сущностей, останавливаясь перед вещами неопределимыми принципиально. При подобном подходе богатство языка лишь идет ему во вред, остается прояснить лишь одно: всякое ли знание геометризуемо?
Изучая иврит, можно заметить, что в классическом танахическом иврите практически нет абстрактных понятий. Переведем на иврит словосочетание “абстрактное понятие”. Прилагательное “абстрактный” в современном иврите передается словом מופשט. Если мы не поленимся заглянуть в словарь Авраама Эвен Шошана, то обнаружим, что впервые в нынешнем своем значении מופשט появляется лишь только у Рамбама и Иегуды Га-Леви, то есть в еврейской средневековой литературе. Ни в Танахическом ни в Мишнаитском ни в Талмудическом языковых пластах его не найти.
Переведем на иврит существительное “понятие”. Переводчик, не задумываясь, передаст его словом מושג . Если мы заглянем во все тот же словарь Эвен Шошана, то поразимся тому, что и это существительное возникает на страницах средневековой литературы. В знаменитом трактате “Ховот Га-Левавот” (“Обязанности сердца”) оно уже употребляется в значении весьма близком современному.
Я провел небольшое этимологическое исследование и обнаружил следующее: столь привычные нам по современному ивриту прилательные, как “конкретный” (מוחשי), "общий” (כללי), “частный” (פרטי ) входят в употребление лишь только в средние века, прилагательное “единичный” (יחודי) – и вовсе плод позднейшего словотворчества. Существительное “правило” (כלל) появляется только в Талмуде, а “пример” (דוגמה) и вовсе производное от греческого “догма”. Тысячи лет иврит функционировал, обходясь без абстрактных понятий, неся на себе огромную письменную культуру, и успешно решая свою основную задачу – служить средством Б-гопознания. Гибкий, выразительный язык Танаха позволял мыслить о предельно абстрагированном Вс-вышнем, не имеющем пластического образа, не прибегая при этом к отвлеченным идеям.
Этот парадокс требует разрешения, и я наберусь окаянства предложить его разрешение, инспирированное философией Беркли. Школьное а затем и университетское образования приучают нас к почтительному отношению к абстрактным понятиям, сводя познавательный процесс к ловкому манипулированию отвлеченными идеями. Преподавая физику, я убедился в том, что студенты необычайно легко схватывают подход, основанный на формальном жонглировании понятиями и их символами, главное привыкнуть к тому, что сила обозначается - I>F, масса - I>m а ускорение – I>a, и довольно-таки споро студент приучается вытаскивать абстрактного зайца из физической шляпы. Единицы задают вопрос: да что ж это на самом деле такое: масса и сила? Поначалу успехи в натаскивании студента на задачи, меня вполне удовлетворяли, но затем, задавшись вопросом, а что, собственно, познают студенты при такой дрессировке, я вынужден был себе ответить – ровно ничего, или в лучшем случае – немногое.
Размышляя о месте отвлеченных понятий в процессе познания, Беркли говорит следующее: сколь его, Беркли, разум ни тщился, но все же оказался не способен представить себе ни одной абстрактной идеи. Ежели он размышлял о столе то в его воображении возникал не вообще стол, а конкретный стол, о четырех ножках или об одной ноге, полированный или струганный (попытайтесь, кстати, представить себе “стол вообще”, у меня не выходит). Да что стол: представьте себе треугольник, и в Вашем воображении всплывет треугольник прямоугольный или остроугольный, равнобедренный или равносторонний. Ребенок, обладая знанием о мире в самом точном смысле этого слова, (в этом с Беркли наверняка согласился бы Пруст, так остро запомнивший запах и вкус миндального печенья своего детства) славно обходится без абстрактных идей. По мере нашего взросления слова стираются от частого употребления, и превращаются в отвлеченные представления, затуманивая непосредственное восприятие вещей.
Беркли не был бы истинным философом, не сделав радикального вывода, состоящего в том, что абстрактные понятия и вообще не нужны для познавательного процесса, но лишь для передачи познанного: “ я не думаю также, чтобы абстрактные идеи были более нужны для расширения познания, чем для его сообщения (“Трактат о принципах человеческого знания”).
Абстрактные понятия служат нам верою и правдою для передачи познанного. Их эффективность необычайна в том случае, когда нет возможности прямой передачи знания. У меня нет возможности пообщаться ни с Ньютоном ни с Максвеллом, но смысл законов Ньютона и уравнений Максвелла мне более или менее внятен. Я не вполне твердым голосом формулирую последнее утверждение, ибо под силой я понимаю не вполне то, что понимал под ней Ньютон, а под электрическим полем совсем не то, что имел в виду Максвелл. Более того, если бы мне довелось прослушать курс лекций у Ньютона или Максвелла, мое физическое мировоззрение было бы наверняка иным.
В том же случае когда знание передается непосредственно от отца к сыну, от учителя к ученику необходимость в абстрактных понятиях и вовсе пропадает. Если двое знают в точности, как выглядит кошка, то они не нуждаются ни в платоновской идее кошки, ни в аристотелевском определении кошки. Еврейская устная традиция не прерывалась в течении тысячелетий. “Моше получил закон на Синае и предал его Иегошуа бин Нуну, Иегошуа – старейшинам, старейшины – пророкам, а пророки передали его мужам великого собрания” - такова первая Мишна трактата Авот. Непрерывность традиции позволяла танахическому ивриту обходиться без абстракций. Ситуация начинает меняться с того момента, когда опасность утраты устной Торы заставила записать Мишну и позднее Гмару. В иврит вливается поток абстрактных понятий, становясь полноводным в средние века.
Рамбам в “Море Невухим” уже говорит о том, что способность абстрагировать есть способность высшего порядка, а умение различать – низшего, ведь и животные и дети способны различать. Рамбам видит силу именно в том месте, в котором Беркли усмотрел червоточину мышления: в нашей способности манипулировать отвлеченными идеями. Б-г Рамбама – определенно Б-г философов, познаваемый через мир, а познание мира требует абстракций.
Очень важно, что абстракции упорядочивают мир, разбивая сущее на классы, виды и подвиды. Как верно подмечено в книге Сесиль Рот гигантский ум Рамбама не выносил никакого беспорядка. Не случайно именно в средние века (и не только Рамбамом) была проведена, грандиозная кодификационная работа, превратившая свободную талмудическую дискуссию в свод фиксированных предписаний. Подобное знание стало удобным в передаче, и совершенно необходимым народу, рассеянному на огромной площади и лишенному духовного центра.
Именно тогда, в средние века зарождается и то, что мы называем современной наукой, великолепное здание которой покоится на двух опорных столбах: навыке единообразного высказывания о разнообразных явлениях (т.е. абстрагировании) и умении передавать добытое абстрактное знание. По-видимому, можно утверждать, что чем более абстрактно знание, тем меньше потери при его передаче. Идея платоновской кошки куда лучше подходит для трансляции нежели живая хвостатая кошка (ведь ей могли и откусить хвост в драке). Нынешние успехи в передаче информации связанны именно с тем, что транслируемое сообщение удалось “перегнать” в набор совершенно отвлеченных символов, даже картинки удалось раскрошить на числа.
Помимо упорядочения абстракции еще и упрощают постижение мира, мир Евклида, сводившийся к нескольким дюжинам понятий и аксиом, был необычайно прост. Мы настолько к этому привыкли, что полагаем упорядочение и упрощение непременными атрибутами всякого познания.
Иврит и язык науки прошли в своем развитии сходные пути. Поначалу ученые люди (вроде Фалеса Милетского) выражались нормальным человеческим языком, не перегруженным абстракциями. Затем научные понятия все дальше отделялись от вещей, непрерывно росла упорядочивающая сила научного знания. Но здесь нас поджидает неприятность. Чем дальше идея вещи удаляется от самой вещи, чем более она выхолощена и опреснена, тем меньше она говорит нам о реальности, тем меньше на нее отзываются наши чувства. Кроме того лес абстракций стал густеть не по дням а по часам. Недавно изданная энциклопедия математической физики содержит около десяти тысяч статей, посвященных основным представлениям этой славной науки. Активные словари Шекспира и Толстого насчитывали подобное количество слов. Абстракции упрощали понимание пока их было немного, сейчас они так расплодились, что приходится прибегать к аббревиатурам для их объединения. Язык науки стал слишком богат для передачи научного знания.
Конгрессы представителей точного знания представляют собою сегодня презабавнейшее зрелище. На доске выписываются каббалистические знаки, внятные дюжине присутствующих, занимающихся именно той проблемой, о которой толкует докладчик. Лектор сыплет чудовищным количеством аббревиатур: MEMS, FTIR, XPS, TOF-SIMS, уразумеваемых лишь посвященными. Стоит повнимательней отнестись к этому языковому явлению: тома комментариев к Талмуду тоже пестрят бесчисленными аббревиатурами, каждая из которых таит в себе пачку абстракций. И в том и в другом случае налицо формирование эзотерических знания и языка, доступных лишь узкому кругу призванных. Научное знание при сохранении нынешних тенденций вскорости приобретет такой характер, что будет передаваться лишь от учителя к ученику. Круг грозит замкнуться.
Впрочем, в иудаизме он замкнулся значительно раньше: реакцией на рамбамовскую страсть абстрагировать, трансцендировать и упорядочивать стала Каббала, вернувшая верующему живое, непосредственное переживание присутствия Вс-вышнего в мире.
Не таков ли и путь человеческого сознания: от непосредственного чувственного познания мира в детстве через упоение идеями и абстракциями в зрелости к прямому видению вещей в старости? Воронель писал о том, что “ребенок воспринимает абстрактные качества, как непосредственную конкретность. То есть он видит красное и желтое, слышит благозвучное и режущее слух, осязает мягкое и мокрое, а не предметы, обладающие этими качествами”. Мы взрослеем, и между нами и миром встают абстракции, упорядочивающие мир и делающие его понятным. Я заметил, что к старости люди определенно утрачивают интерес к абстракциям, и вновь обретают интерес к непосредственно переживаемым качествам. Становится не шибко интересно отчего вообще клубника сладкая, куда интереснее, сладка ли вот эта, влажно-красная ягода?
Можно сказать, что здесь в дело вмешивается физиология. Это очень тонко подметил Толстой в эпилоге к “Войне и миру”. Помните старую графиню Ростову, в которой в “высшей степени было заметно то, что заметно в очень маленьких детях и очень старых людях. В ее жизни не видно было никакой внешней цели, а очевидна была только потребность упражнять свои различные склонности и способности. Ей надо было покушать, поспать, подумать, поговорить, поплакать, поработать, посердиться и.т.д. только потому что у ней был желудок, был мозг, были мускулы, нервы и печень … То что для людей в полной силе представляется целью, для нее был, очевидно, предлог”.
Физиология конечно неотменима, но может быть в том и состоит замысел Тв-рца, чтобы старость стала воротами в тот мир, где праведники воспринимают Вс-вышнего непосредственно и без скрывающих Его оболочек, как говорят разумеющие в этих делах каббалисты. Отчего бы и не довериться их интуиции?