Павел Гольдштейн.
МИР СУДИТСЯ ДОБРОМ

К оглавлению

МИР СУДИТСЯ ДОБРОМ

В этом городе вечности, расположенном в самом сердце страны, ходили муд­рецы веков, ходили и думали, и размышляли про себя. Не знаю, были ли они с виду особо заметными людьми, но по всем вероятиям, степень их внутреннего потрясения от всевозможного зла, степень их человеческой боли не могла не остаться в памяти поколений, ибо слишком большая глубина была затронута в каждом из них, слишком глубоко сидели в каждом из них доброта и мило­сердие.

Поистине ужасно зло, из беспросветной тьмы совершаемое, поистине ужасно зло, совершаемое в таком состоянии духа, когда воля и разум оставляют че­ловека. Многое, слишком многое свидетельствует о силах враждебных, чер­ных и непреодолимых. Но трагедия порождает истину. „Человек, - гово­рится в Талмуде, - только тогда имеет несчастие слышать, если он сам сог­решил".1

Человек - не Бог, и силы его не безграничны, и он подчас не может спра­виться с всякими тягостями, идущими ему навстречу. Не тут ли мы подходим к настоящей черте иудаизма: почти отсутствию идеи греха, возводимого кате­горическим мышлением в абсолют.

Что это было у Адама - внутреннее сознание греховности, трепет или гне­тущее сознание внешних впечатлений, когда он увидел, что в мире темнеет, и сказал: „Увы мне, за мой грех Господь посылает тьму в мир», а наутро, увидев, что мир освещается и солнце на востоке, он возрадовался великой ра­достью? Что это было у его сына Каина, когда тот сказал Господу: „Велика вина моя, непростительна. Вот, Ты сгоняешь меня теперь с лица этой земли, и от внимания Твоего буду сокрыт, и шатающимся скитальцем буду на земле, и всякий, кто встретит меня, убьет меня"?

Как видим, и это тоже доказательство иного постижения идеи греха, - Гос­подь дал Каину знамение, чтобы не убил его всякий, кто бы ни встретил его.

Но его, Каина, Час с Богом был кончен. Явилась мысль о нашей связи с Каином и о страшном толчке человеческой природы, при котором в одно мгновение разум и воля оставляют человека, а сплошь и рядом мутится разум целых народов, и они делаются рабами всего того, что ими было пережито.

Самые нелепые, запутанные и бессмысленные страницы жизни становятся категорическим императивом духа времени.

Бывают дети до седых волос, неисправимые и благородные идеалисты, ко­торые не хотят знать прозы жизни и не знают ее, несмотря ни на какой житей­ский опыт. Слабые люди стараются закрыться повседневными заботами и ма­ленькими радостями от организованных сил зла. Прекрасные, возвышенные, но мимолетные побуждения уживаются у иных людей с мелочным резонерст­вом, с безграничной самоуверенностью, основанной на желании первенство­вать перед людьми.

Если нужны постоянные усилия разума для правильного суждения о самых простых житейских фактах, то с какой осторожностью надо полагаться на суж­дения и впечатления относительно явлений более глубокого свойства. Жизнь есть чудо из чудес, и нет возможности малым разумом понять этот изначально в вечности загорающийся Божественный свет. „И сказал Бог: да будет свет, и стал свет". Жадно тянется познающий дух к Сущему, жаждет умом сердца проникнуть в самую Его глубь и узреть Единое в полном его космическом величии.

Есть взгляд ввысь - в звезды. Не так ли впервые постигается Бог? Не так ли и мы выходим, наконец, за тесные пределы альтернативы, связывающей нас, пока мы двигаемся в чисто логической сфере маленького учебника скуд­ной логики? Не так ли совершилось возвышение от земли к духу великого отца нашего Авраама, когда на просторе полей „смотрел он на небо и считал звезды", или когда "при захождении солнца сон нападал на него и от великого мрака ужас охватывал его"?

Так совершилось первое восхождение народа нашего на первую ступень в жизни человеческой. „Десятью испытаниями был испытан Авраам, отец наш, и устоял во всех: дабы показать, сколь велика была любовь Авраама, отца нашего, (или: любовь к Аврааму, отцу нашему".2

Болевое в любви принадлежит теперь всем нам: - кончаются размышления, начинаются действия, - чудо великого доверия, конец отъединенности, на­чало преданности Высшей Воле, МОЛИТВА.

Но вот проблема: в болевом чувстве не постулируется ли неизбежно трагич­ность? Любовь? Обида? Страх?

Ведь так часто мы готовы верить всему худому, если это не касается лично нас, и это даже по отношению к самым близким, к братьям своим: упреки, жалобы, а потом, точно

из-под земли, вырастает такая неприязнь, что вынести уже окончательно нет сил.

Но так ли на деле? Нет, далеко не так. Пределы нам даны, и вот Иуда гово­рит братьям своим: „Что пользы, если убьем брата нашего и скроем кровь его. Пойдем, продадим его измаильтянам, а рука наша да не будет на нем, ибо он наш брат, наша плоть". И послушались его братья.

И в их ужасе перед возможностью пролить кровь брата было что-то такое, чего они не знали, но что было в них: факт того, что кровь есть душа, что кровь бра­та в пульсе их Бытия. Так совершался переход на следующую ступень в жизни человеческой, так властно, еще и еще раз напрягается одно огромное чувство человеческого родства.

Истина водила рукой русского философа Николая Бердяева, когда он писал, что "Еврейский народ глубоко чувствует единство исторической судьбы и что в судьбе этой кровь играет огромную роль".

Так, начатый полстолетия назад спор Бердяева с его недругами по социаль­ной философии остается в силе и теперь.

Он писал, что „именно историческая судьба еврейского народа, совершенно необъяснимая рационально, дает нам исключительное чувство истории, исто­рическую реальность". А вот та же мысль, высказанная еще яснее: „Нацио­нальное бытие побеждает время. Нация всегда стремится к нетленности, к победе над смертью, она не может допустить исключительного торжества бу­дущего над прошлым. Вот почему в национальном бытие и национальном соз­нании есть религиозная основа, религиозная глубина".

Бердяев подчеркивает, что „образование исторических национальностей не есть переплетение явлений биологического характера с явлениями характе­ра социологического..."

„Нация, - писал он, - есть мистический организм, мистическая личность, ноумен, а не феномен исторического процесса... Религия есть установление связи и родства, преодоление чужого инобытия, и в родине, прежде всего, обретает человек эту связь, и всякая попытка оторвать национальность от этой религиозной глубины выбрасывает ее на поверхность и подвергает ее рас­пылению3. Нет, жизнь все-таки очень мудра: - все связано, все сцеплено и все шире вход в ее космический смысл, и сегодня, несмотря на пропагандные заклинания и кощунственные улыбки, мы уже в состоянии бросить ретроспективный взгляд в безграничную даль прошлого и ощутить живую связь

между исходом из Египта, совершившимся волей Всевышнего, и вели­ким фактом Божественного Промысла наших дней. Неся в себе искон­ные черты Божественной и индивидуальной отчизны, всю свою силу полага­ем теперь на то, чтобы выразить свое, единое и неповторимое.

И, казалось бы, что нельзя сделать более достойного выбора. Но что будет и что возможно в будущем? Мысль переносится к тем дням Первого конгресса, когда в Базель со всех концов земли собралась вместе по всему земному шару разбросанная семья Иакова. "На трибуну всходит старый доктор Липпе из Ясс, и, накрыв седовласую голову шляпой, он взволнованным голосом громко и торжественно произносит благословение: „Благословен, Ты Господи, Царь вселенной, давший нам жить, существовать и достигнуть до настоящего вре­мени"... По залу проходит дрожь. У многих глаза наполняются слезами. Поза­ди кто-то тихо рыдает"4

,,В наши дни, - вспоминает Давид Вольфсон, - когда старое забывают, не научившись новому, бесспорно заслуживает похвалы мысль вызвать в па­мяти первые дни сионизма... По поручению нашего вождя Герцля прибыл я в Базель с целью подготовить все к Конгрессу, чтобы он прошел достойно и, чтобы у врагов не было оснований для нападок. Между вопросами, которые меня тогда занимали, был один небольшой, но не незначительный - в нем было нечто от великой еврейской проблемы. Каким флагом украсить зал Кон­гресса? Какого цвета он должен быть? У нас нет знамени. Какие цвета нам выбрать? Различает ли цвета наш народ, чей глаз отвык от образов и красок? Но тут блеснула мысль: у нас есть знамя, бело-голубое, Талис, в который мы окутываемся во время молитвы - это еврейский символ, знамя, которое ле­жит в футляре для Талиса, мы должны его вынуть и развернуть перед лицом Израиля и всего мира".

Чему же мы теперь больше поверим: принципиально простенькому рациональ­ному скептицизму, эксцессам душевной раздвоенности и меркантильной рас­четливости или царственному чувству судьбы и вечности? - Дорогой друг! - отвечаю я близкому мне человеку. - Ты пишешь мне, что тебе хочется как-то полнее представить себе мою жизнь, мои ощущения, заботы и волнения. Важ­но, пишешь ты, правильно воспринять этот мир, окружающих людей, природу, события и, главное, взаимоотношения людей. Вот именно -  взаимоотношения людей. Вполне возможно, что иные люди создали в своем воображении иной идеал и поэтому их не удовлетворяет действительность. Есть моменты, когда душа возмущается спорами, сплетнями, шутками, пошлостью, убеждениями, что "все перемелется, мука будет". Всеми силами души хочется, чтобы такие моменты не входили в кричащее разногласие с верованиями и совестью людей. Про дом наш многие знали так, как предки наши знали, живя в Египте, про обетованную страну, - что там есть что-то, текущее млеком и медом. На самом же деле этой страны они не знали, они только мечтали о ней.

Думаю о многих людях, с которыми познакомился здесь. Хочется видеть да­леко вокруг, во все стороны. Не всегда то, что важно для тебя, обязательно важно для другого. Но гораздо важнее и больнее, если ты не сможешь узнать и вспомнить, кого ты любил.

Пока я буду говорить о тех, с кем сблизился, о тех людях, доброта которых так естественна, что даже не ощущается; люди эти никогда не хвастали пе­редо мной своей добротой и, кажется, даже не сознают ее в себе. Вот такие лю­ди мне нравятся, у меня к ним доверие, а не к тем "праведникам", которые как будто сами удивляются своим подвигам и считают доброе дело таким чу­дом, рассказ о котором всех должен изумлять.

Меня не беспокоит мысль, что то, что я пишу тебе, может показаться напы­щенным, ибо я уверен, что ты всегда поймешь меня. Акавия, умирая, сказал сыну своему: „Сын мой, отступись от переданных тебе мною четырех правил". Сын спросил его: „Почему же ты сам не отступился?" Тот ответил ему: "Я слы­шал от многих, и они слышали от многих, поэтому я стоял на своем предании; ты же слышал от одного и от многих, поэтому лучше отложить слова одного и держаться слов многих". Сын сказал ему: „Отец мой, замолви обо мне слово своим товарищам". Тот ответил: „Я этого не сделаю". Сын сказал: „Может быть, ты нашел во мне какой-нибудь недостаток?" Он ответил: „Нет, твои дела приблизят тебя, и твои дела удалят тебя"5.

Положа руку на сердце, можно сказать, что любое обобщение личных ощу­щений рискует быть ошибочным, приводит зачастую к противоречивым за­ключениям.

Только Бог видит сокровенные глубины наших душ. Что касается меня, то я, слава Богу, знаю, что самые трагические ошибки и поступки человека,- это результат совсем не злой воли, а малой веры и узко практического ума и что это нечто такое, за что в последнем счете дьявол платит черпаками, которые ни­когда счастья не приносят. Иной раз создается такое впечатление, что человек где-то в самом начале замкнулся.

Адам делает себе деревянное возвышение, чтобы сидеть на нем и судить обо всем вкривь и вкось. И вот жалкое чувство сомнения и недоверия и завистливое желание обличать, уравнять, обезличить, обесцветить. И мера мира как-то сама собой уже не любовь доверия, а бесконечно узкое поле около собственного носа.

Лучшее средство взаимного понимания это взаимное доверие. Как бы это нам, людям, научиться так жить, чтобы всегда радоваться счастью других людей.

На днях я разговаривал со знакомым раввином, очень добрым и очень ум­ным человеком. Он сказал мне, цитируя Талмуд, что спор во имя Неба когда-нибудь приведет к цели, а спор не во имя Неба к цели не приведет. „Каков спор во имя Неба?" - спросил я его, и он ответил, что это, например, спор Гиллеля с Шаммаем. "А не во имя Неба?" - спросил я его. - "А это, - от­ветил он, - например, спор Кораха и скопища его".

В час смерти Человека не провожают ни серебро, ни золото, ни драго­ценные камни, ни жемчуга, а только Тора и добрые дела. Я не перестаю ду­мать о том, как хорошо жить тому и жить с тем, кто умеет любить. Вживаться в новую жизнь - не просто, но я дома. Это дом моей души. А настоящее познание жизни дается только сердцем, то есть любовью. Мы знаем только то, что любим. „Может быть, народ наш и плох, - писал о своем народе русский фи­лософ В.В. Розанов, - но он наш, - Наш народ - и это решает все". В Тал­муде сказано, что если любовь зависит от вещи, (то есть, если она корыстна), то как только исчезает вещь, исчезает и любовь, а если любовь не зависит от вещи, то она никогда не исчезает.

4-го Ияра - в день Памяти, среди безмолвной тишины на кладбище Иеру­салима, я слушал молитву о восхождении на Небеса многих погибших душ. Рядом со мной со склоненными головами стояли дети, юноши, девушки, ста­рики. Воздух, которым я дышал, был воздухом величайшей трагедии. Из глубочайшей глубины вспомнились мне в эти мгновения слова из Талмуда:

„Будь доволен уделом своим, не вменяй себе в заслугу добродетели свои, не гор­дись ученостью своей, не радуйся праву решать, будь склонен к оправданию, люби людей".

Оле хадаш - это новоприбывший. Но слово оле имеет и другое, букваль­ное и вместе с тем более глубокое значение. Л е а л о т - значит взойти. Таким образом, это не только исход. Человек совершает восхождение на гору. От ощущения своих самостоятельных сил растет, крепнет и ширится любовь и по­нимание. На этих высотах Человек видит весь свет солнца, наполняющий мир, и в этом новом духовном состоянии он уже не может осуждать или прези­рать того, кто все еще продолжает поклоняться пустоте, кто в своем идоле видит только один луч того же света. Его собственная мысль об исходе также рождалась в запутаннейших переплетениях с другими, иными проявлениями жизни и духа. Она проходила через свет последнего раздвоения и соединения. Много веков тому назад на вершину одной из гор Синая взошел Моисей. Сре­ди рокота громов и сверкания молний он услышал божественные откровения веры, добра и справедливости.

У подошвы горы стоял потрясенный народ.

Но далеко не все, кто следовал за Моисеем из египетского рабства, восприняли сразу же бессмертные заповеди, которые стали краеугольными камнями воздвиг­нутого впоследствии здания иудаизма.

Этот образ народа, полного надежд и смутных стремлений, необычайно точ­но символизирует все 20 веков трагических скитаний его в атмосфере неопи­суемой ненависти и жестокости, служит живым объяснением того, почему не­избежна Вера теперь, почему неизбежен Великий Исход.

Если и не было в каждом из нас разумения и вытекающего из него ясного сознания несоответствия нашей жизни с тем, чем она должна быть, то в каж­дом из нас есть "ницоц Элоким", то есть искра Божия, дух Божий.

Истина есть то, что познается усилиями, и ничем другим познаваться не мо­жет, ибо так говорит Господь дому Израилеву: „Ищите Меня и будете живы.6

«Но объясните мне, пожалуйста, - говорит один из сыновей дома Израилева, - на какой таможне по дороге в Израиль простой советский еврей рас­прощался со своим традиционным скептицизмом?" Другими словами, он спра­шивает, каким образом мир может быть дан "мне" и воспринят "мною". Це­лая трагедия заключается в этом вопросе, трагедия тысячелетней борьбы доб­ра и зла. Ведь пока мы остаемся в сфере обычного наивного мышления, для нас все ясно. Существуют вещи, и существуют именно такими, какими они нам представляются: наглядно существующими и пространственно определенны­ми. Человек узнает себя во всем окружающем. Среди вещей он замечает неко­торые, которые в своих внешних проявлениях обнаруживают полную анало­гию с его телом; „следовательно, - приходит к выводу человек, - они долж­ны сопровождаться такими же переживаниями, какие имеет он. Все выглядит очень просто и понятно. Однако стоит только несколько внимательнее присмот­реться ко всему этому „наивному" миру, где греческие боги могли стать пред­метом пластики, чтобы сразу натолкнуться на крупные затруднения: я могу анализировать тело моего ближнего, сколько мне угодно, но его чувств, желаний, представлений и восприятий я там никогда не "увижу" и не найду.

„Современный человек, - писал Норберт Винер, - сколько бы у него ни было „знаний, как делать", обладает очень малым знанием, „что делать". Он благосклонно отнесется к недосягаемой ловкости полученных машиной ре­шений, не слишком задумываясь над побуждениями и принципами, скрываю­щимися за ними... Когда мы не знаем, является ли наблюдаемое нами явление делом рук Бога или Сатаны, то колеблются сами корни нашей веры. Только при таких условиях можно сделать важный выбор между Богом и Сатаной, и этот выбор может привести к служению дьяволу или, иначе говоря, к кол­довству.

Час уже пробил, - заключает Норберт Винер, - и выбор между добром и злом у нашего порога".

Трагедия открывает истину. Тора называется учением жизни תורה חיים . Тора сама называется „жизнью и добром". „Смотри, предлагаю тебе сегодня жизнь и добро, смерть и зло, избери же жизнь, дабы жив был ты и потомст­во твое", (книга V. 30, 15, 19). „Когда мудрецы вошли в Амнийский верто­град, то сказали: будет время, когда человек будет искать слова Торы и не найдет, ибо сказано (Ам. 8, 11—12): „Вот наступают дни говорит Господь  Бог, когда я пошлю на землю голод, - не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних".7

Как-то утром я ходил с одним молодым человеком далеко в горы. Кругом не было ни души.

 Есть час Души — как час струны

 Давидовой сквозь сны8

Прошло некоторое время, мы сели с ним, и я стал размышлять о возможности в человеке иных требований, чем общедоступного арифметически простень­кого материализма. Молодой человек, улыбаясь, весело взглянул на меня.

„Надо отдаваться, - сказал он, - и удовольствиям: и белье, и платье, и ме­бель покупать самые дорогие, но, разумеется, в известных пределах. Ведь от своих желаний все равно нельзя убежать".

Молодой человек старался казаться немножко равнодушным ко всем этим помыслам, но под конец, потирая руки, он мне сообщил, что только после окончания доктората и получения звания доктора, он будет иметь возмож­ность пожить в полной мере в свое удовольствие. И он добавил при этом, что предчувствует заранее полный успех, полную победу на избранном им попри­ще. Такая откровенность не была для меня чем-то неожиданным, ибо есть и такая суета на земле, но чего же я мог пожелать ему при этом? Я сказал ему, что почти не встречал человека, который не обладал бы каким-нибудь талантом; что, пожалуй, любой человек, имеющий память и прилежание, спо­собен усвоить это выгодное в житейском смысле мастерство, которое ошибоч­но называют наукой.

-  А что называют наукой? - насмешливо спросил он меня.

-  Ты бы должен знать, - сказал я ему, - что как для неба и земли потре­бовались творения  и созидания, так и для человека потребны творения и созидания, и именно поэтому истинная наука всегда побуждает искать, и при­том совершенно бескорыстно, иного основания для того, чтобы жизнь не для себя одного, но для всех людей была хороша.

Молодой человек не оспаривал и не возражал, а только улыбался на все то, что я говорил ему, и явно не придавал моим словам никакого значения.

- Поговорите лучше обо всем этом с моим папой, - сказал он мне на проща­ние.

Его папа - старожил страны, человек почтенного возраста, весьма дорожа­щий своим научным реноме и притом чувствовавший щекотливую ответствен­ность в таком разговоре, с большой эрудицией изложил свой взгляд на этот чисто жизненный и практический вопрос.

- Все мы были молоды, - сказал он мне, - и многие из нас помнят эти идеалистические времена, эту горячую волну светлых снов и золотых альтруисти­ческих надежд. Есть нечто неотразимое и прекрасное и прямо таки сладостное в том, чтобы отдавать все для всех... Но жизнь есть жизнь, и чего же беспоко­иться, право? Нечего цепляться попусту за выдающиеся на нашем пути усту­пы и рвать свои когти. Тот, на кого работает время, может особенно не беспоко­иться.

И он действительно, говоря все это, был совершенно спокоен.

А я подумал про себя: чем же можно оборониться от этой страшной чиновни­чьей психологии, не рассчитывающей в человеке на большое, а рассчитываю­щей в нем на самое маленькое, где не требуется ни слишком большого напря­жения ума, ни колебаний совести. Чем оборониться от этой спекуляции на по­нижение?

„Верою", - подсказывает сердце. Душа жаждет высшего, того, что обраще­но к ней самой.

„Когда мудрецы вошли в Ямнийский вертоград, то сказали: будет время, когда человек будет искать слова Торы и не найдет".

„Рабби Элазар, сын Азарии, говорил: если нет изучения Торы, - нет добрых нравов; нет изучения нравов, - нет Торы; нет богобоязни - нет учености; нет разума - нет понимания, а если нет понимания - нет разума"9. Было бы ошибкой думать, что человек не знает, что самый близкий себе самому - он сам. Его задача определена очень ясно: „если не я для себя, кто для ме­ня?". Каждый в отдельности замкнут в своем „Я", интересы которого ему бли­же всего. Но едва ли тот, кто раз познает добро, не сосредоточит себя на дру­гом. Нет надобности доказывать существование человечности, когда один вхо­дит в душу другого и вслушивается в другого, любя его неустанно и зная, че­му тот радуется, от чего страдает, и в чем его сила, и где его слабость.

В этом освобожденном полете трансцендентной души видна вторая возмож­ность пути, ответ дается очень определенный и основное чувство, очень под­черкивающее: „Если я только для себя, что я".

Захват этих слов очень широк: - „Один пришел к рабби Акиве и сказал ему: рабби, научи меня всей Торе сразу. Тот ответил: сын мой, учитель наш Мои­сей должен был пробыть на горе сорок дней и сорок ночей, пока выучил ее, а ты говоришь: научи меня всей Торе сразу. Но, сын мой, вот правило Торы: что ненавистно тебе самому, того не делай другому".

Такое требование исполняется людьми, уверенными в возможности познания в понятиях огромных полей жизни, людьми, для которых человек не ариф­метическая фикция, у которого две руки, две ноги, два глаза и один нос. Человек органически, кровью принадлежит к своей земле, к своей нации, к своей семье, и очень часто его ждет иное человеческое решение, и тогда он вспоминает иные слова из книги нашей судьбы:

„При всех запретах Торы мы не говорим человеку, пусть он даст себя убить, и не преступит закона, но пусть преступит и не даст себя убить".10

Когда точат меч, а вы видите чистую руку, неспособную на преступление, которая в одно мгновение перехватывает этот меч, тогда ответ рабби Акивы будет такой:

„Все предвидено, и свобода дана, мир судится добром (а не по поступкам), принимается во внимание большинство поступков.11 Несомненно, что как толь­ко человек познает добро, он, не имея для этого никакого рассудочного объ­яснения, делает все для добра. Ведь „Всемилостивейший требует сердца"12. Удивительно ли, что холодные понятия тоталитарного мира великих и малых инквизиторов должны столкнуться с новым поколением народа нашего, в сердце которого заповеди Божьи. Наш народ научился лучше защищать себя, и есть уверенность, что преодолеть летаргию „свободного мира", пытающегося стать по отношению к нам по ту сторону добра и зла, поможет сама жизнь. У нее в за­пасе всегда есть какой-нибудь сюрприз, который изменяет угол мирового зрения. И это для нас не ново, ибо в этом отношении характерна безмерность на­шей боли, которая ни для кого не была сенсационным событием и которая яв­ляется нашим состоянием. Но мало и этого: есть сосредоточенность на боли и тех людей, что готовы были погубить народ наш до стариков и детей вклю­чительно, есть какая-то сочувственная боль к судьбе их. "Не радуйся, говорит­ся в Талмуде, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется". Вероятно, это не просто альтруизм, а скорее напряженнейшее проникновение в другое, все взятые барьеры розни, вера в возможность дру­гого единения с людьми, со всем миром, такое, при котором не может быть всей этой вражды, всех этих обманов и лжи.

Можно сказать, что это преодоление, победа, но также и продолжающаяся борьба и теперь и бесконечно: с мамоной, с пакидством, борьба с бездушием, ибо за всем этим бездушием сплошное НЕТ, которое опрокидывает, или, вер­нее, пытается опрокинуть все светильники и погасить с таким трудом и мукой добытый свет веры.

Чтобы видеть настоящее, нужно видеть душу настоящего, но есть страсти души совсем иные.

„Позвольте, пожалуйста, - слышится тревожный голос, -  когда в Израиле есть богатые и бедные, то нечего рассуждать о Боге, надо сначала ликвидиро­вать бедность". Надо, да вот не слушается природа нашего „надо". „Как это не слушается?.. Надо бы вскрыть, тряхануть всех этих господ с Дизенгофа!"

Ах, вот оно что! Знакомая тема. Привет ниспровергателям, которые в своих претензиях на власти всегда рвались сами к власти. Вы - от Кораха с его ско­пищем и до новых левых наших дней всегда впадали и впадаете в какой-то восторженный цинизм от нестерпимого желания насиловать природу вещей. Вы же не ищете смысла в воле Божьей. Вы считаете себя свободными, произ­вольными и не перед кем не ответственными.

Действительно! Если нет внутри вас чувства Сущего, Единого, Превечного, Бога

 нашего, то, получается по вашей железной логике, что не было и Начала творчества, - и тогда, как следствие этого смелого миросозерцания и Небо,  и звезды, и земля, и весь мир свободны и произвольны в своих действиях, и земля может не вертеться вокруг своей оси, а солнечная система может и не двигаться вокруг солнца, предметы, будучи брошены, могут и не падать на землю,  энергия может и не сохраняться, а вам, ниспровергателям всех основ, во имя понятного и малого, под флагом защиты униженных и оскорбленных вполне позволено вашим внутренним социологическим убеждением вскрыть и тряхануть всех этих господ с Дизенгофа. Но пусть каждый думает, кто, как хочет, а в моем воображении, при одной только мысли об этой угрозе рисуется давно знакомая картина: - ложь и ложь, еще с допотопных времен, еще от Каина, идеал ненависти, милосердие и добро, раздавленные сапогом, Раббанут, превращенный в Лубянку, кружка чаю и миска супу в виде одолжения, и бед­ные, в десять раз беднее прежнего.

Будьте же великодушны, и не ищите фраз, чтобы сжечь дом, в котором теперь, наконец, живем, и в котором жили еще наши предки.

Если бы вы были не фразеры, если бы вы искали, прежде всего, возмож­ности спасти людей от дурных наклонностей и привычек, в вас бы не прояв­лялась какая-то патологическая самоненависть.

Истинны ли вы перед своей совестью, или это все для людей, для того, чтобы похвалиться перед ними?

В Талмуде сказано, что „злой глаз, злой иецер и человеконенавистничество изводят человека из мира". Но тут совсем не в иецере дело. Слыхали ль вы голос Того, Чей прообраз любви, добра и милосердия сохранил в своем сердце Израиль?

- Боже наш и Боже отцов наших, благоволи к нашему отдохновению, освяти нас заповедями Своими, дай нам удел в учении Своем, насыти нас благом, обрадуй спасением Своим и очисти сердце наше для искреннего служения Тебе. С любовью и благоволением дай нам, Господи, Боже наш, в наследие священ­ную субботу Твою: пусть находит в ней успокоение Израиль, святящий имя Твое.

Январь 1973г.


1 Талмуд, ч.1 Мишна и Тосефета, том четвертый. С.-П. изд. Сойкина, стр. 362.

2 Талмуд, ч.1 Мишна и Тосефета. Трактат Авот, гл. V, стр.469.

3 Н.Бердяев. Философия неравенства (письма к недругам по социальной философии). „Обе­лиск", Берлин, 1923.

4 Бен-Ами. Герцль и Первый конгресс, сборник „Сафрут", Москва, изд. Сафрут,  1918

5 Талмуд, ч.1, том четвертый.

6  Книга пророка Амоса (V,4).

7 Талмуд. Трактат Эдуиот, гл.1, том четвертый, стр.381.

8 Из стихотворения М.Цветаевой „Час души"

9 Талмуд, том четвертый, стр.453—464-

10 Санидрин 74-А.

11 Талмуд, том четвертый. Трактат Авот, гл.3, стр.463.

12 Сангерин106-В.