К оглавлению "Статьи к недельным главам Торы"
Комментарий к Торе
Книга Дварим
Недельный раздел Шофтим
Арье Барац
Царская миссия
Что могут короли?
Вхождение в роль
Святое послушание
Тревога Авраама
Другая сторона медали
В недельном чтении «Шофтим» среди прочего даются законы связанные с царствованием.
Исходно Весвышний не желал, чтобы у евреев был какой-либо другой царь, кроме Него. Тем не менее, разрешение ставить над собою царя было Израилю дано, а вместе с ним были даны и соответствующие законы, регулирующие деятельность царя: "Когда ты придешь в землю, которую Господь, Бог твой, дает тебе, и овладеешь ею, и поселишься в ней, и скажешь: "Поставлю я над собою царя; не можешь поставить над собою чужеземца, который не брат тебе... И пусть не обзаводится множеством жен, дабы не развратилось сердце его, и чтоб серебра и золота не умножал он себе черезвычайно. И вот, как воссядет он на престол царства своего, пусть спишет себе список закона сего с книги, что у священников Левитов. И пусть он будет у него, и пусть он читает его все дни жизни своей, дабы приучился он бояться Господа Бога своего, чтобы блюсти все слова закона сего и уставы сии, чтобы исполнять их. Чтоб не возносилось сердце его над братьями его и чтоб не отступал он от заповеди сей ни вправо, ни влево, дабы долгие дни пребывал он на царстве своем, он и сыновья его среди Израиля " (Дварим 17.14-20).
Как мы видим из слов Торы, царская миссия налагает на человека целый ряд обязанностей и ограничений, в частности, в приведенном отрывке говорится о числе жен. Характерно, что в этой сфере царственные особы постоянно сталкиваются с известными ограничениями. Как справедливо говорится в популярной песне, не могут короли жениться по любви. И в этом обстоятельстве дополнительно раскрывается смысл царской миссии.В определенном отношении царь - это самое несвободное существо, самое последнее (а не только первое) существо среди своих подданных. Как отмечает французский исследователь Рене Жирар, "случается, что приносят в жертву и самого короля, и иногда самым ритуальным и регулярным образом, как в некоторых африканских монархиях".
С одной стороны мы видим, что прерогатива жениться по любви дороже людям царской власти. А с другой, что каждый человек наталкивается на какие-то жесткие и лишь ему одному ведомые ограничения, которые по сути сообщают ему царственное достоинство, которые раскрывают его как носителя какой-то важной миссии.
Итак, царский сан - это не просто дар неограниченной власти, это прежде всего миссия, миссия трудная, требующая от человека специфического самоограничения. Достойный царь на каждом шагу вынужден считаться с требованиями своей страны. В сущности, царь - это тот же солдат. Точнее говоря, царь и солдат, находясь на противоположных полюсах единой иерерхической лестницы, оттеняют и выявляют смысл друг друга.
И ничто поэтому не позволяет так проникнуть в суть царской миссии, как миссия солдата. Солдат - одно из самых несвободных самых подневольных существ в мире, но в качестве носителя миссии он может очень высоко ценить себя, гордиться той лямкой, которую тянет. Одевшись в солдатскую форму, человек превращается в посланника народа в самой критической сфере.В сущности, царя отличает от солдата только то, что он видит общую картину, в то время как солдат лишь свой участок сражения. В этом смысле царь похож на Всевышнего, а солдат на человека. Но относительно миссии они созданы по одному образу и подобию и на равных включены в нее.
Именно поэтому образ царя - это образ, весьма насыщенный религиозным содержанием. Прежде всего царем признается сам Всевышний, и наше отношение к Нему непременно должно включать в себя это "монархическое" почитание.Не удивительно поэтому, что к образу "царя" религия обращается и в других случаях. Многие хасиды относятся к своему цадику, как к царю. Дворы "адморов" - это царские дворы, и отношение хасидов по отношению к ним - это отношение восторженных подданных. Родоначальником этого культа, в той или иной мере распространившегося на многие хасидские общины (в частности, гурскую и стриковскую) - является рабби Исраэль из Рожина. В его учении явственно выделялось понятие "малхут" - "царство". Рабби Исраэль ездил в великолепной карете, причем его хасиды вообще не имели другой возможности видеть его и общаться с ним помимо этой кареты. Шестеро его детей воспитывались как настоящие принцы и принцессы. Они модно одевались и выезжали в Вену в театры и на другие светские мероприятия. Многие современные цадики также предпочитают ездить в роскошных лимузинах.
Подобное отношение, напирающее на внешние атрибуты "царства", может многим не прийтись по вкусу, но по меньшей мере оно многое может разъяснить. Царство несет в себе смысл не только власти, но также и смысл миссии, посвященности, служения.
Причем в этом осознании царственности своей миссии заключается один из самых прямых путей праведности. Каждый человек призван научиться видеть в себе царя. Это значит, что с одной стороны он должен воспринимать себя как центральную фигуру, от которой чрезвычайно многое зависит в исторической драме (каждый человек, как говорит Талмуд, должен ощущать, что ради него создан мир), а во-вторых, что как ниспосланные ему испытания, так и рутинная повседневность – это нечто значительное и осмысленное. Человек раскрывается, когда чувствует себя на месте, когда входит в свою жизненную роль. Вадим Ротенберг в своей книге "Образ Я" и поведение" рассказывает об одном интересном эффекте, обнаруживаемом с помощью гипноза.
Он пишет о неком талантливом гипнотизере Райкове, который "создал себе имя развитием творческих способностей в гипнозе. Его испытуемые после нескольких сеансов гипноза начинали значительно лучше и интереснее рисовать или играть на музыкальных инструментах. Но и это удавалось только тогда, когда им внушался образ хорошо им знакомого выдающегося деятеля искусства: "Ты - Репин" или "Ты - Рахманинов", - и дальше следовала очень открытая, ничем не скованная инструкция: "Рисуй" или "Играй". Это отнюдь не означало, что испытуемые начинали писать картины в стиле Репина или играть в манере Рахманинова. В их творчестве проявлялись их собственные пристрастия... Когда одному внушили, что он Поль Морфи, гениальный американский шахматист, и предложили сыграть в шахматы, первой его реакцией было требование огромного гонорара - миллион долларов. Ему вручили пачку чистой бумаги, объявив, что это и есть вожделенный миллион, и в этот момент на энцефалографе был зарегистрирован мощный всплеск электрической активности кожи, свидетельствующий о выраженной эмоциональной реакции. Кстати, играл с этим испытуемым сам Михаил Таль, и он же сыграл с ним партию в его обычном состоянии вне гипноза. На фотографиях было видно, как уверенно держался во время игры испытуемый, пока считал себя Полем Морфи, для которого имя Таля ничего не значит, и как робко вжался в стул тот же испытуемый вне гипноза, хорошо представляя себе, с кем он играет. Между прочим, Таль признал, что хотя "в образе" испытуемый играл, конечно же, не на уровне Морфи, но все же примерно на два разряда выше, чем без гипноза".
Но "образ" своего Я - это и есть "миссия". А главная человеческая миссия, миссия праведности, связана с миссией царственной, и поэтому нам не стоит удивляться, что иногда праведник, как это, например, делал рабби Шимон бен Йохай, говорит о себе в превосходной степени. ("Так говорил раби Шимон бен Йохай: мир не устоит, если в нем меньше тридцати праведников, таких, как Авраам. Если их тридцать, то я и сын мой - двое из них. Если их двое - это я и сын мой. А если один - это я")
Царственные праведники отличаются тем, что они умеют "командовать", что они безо всякого гипноза могут распространять на других "свой образ", могут "заражать" других своей миссией.
Друзья Тома Сойера посмеивались над ним, когда увидели, что его заставили красить забор. Но узнав, что "Тому Сойеру эта работа по душе", даже согласились платить ему, чтобы иметь возможность в этой работе поучаствовать. В упомянутом эпизоде Том Сойер "сыграл", но тем не менее в том, что он сумел убедить других, что ему "это занятие по душе" - заключается призвание истинного царя.
Существуют люди, которые умеют заразить своим жизнелюбием, которые способны поднять раба до самоощущения царя, могут заставить поверить других, что вопреки всем ужасам жизни, "им эта работа по душе".
К одним из таких праведников я бы без колебаний отнес Виктора Франкла. Вот как заразительно рассказывает он о "миссии": "Каждый человек имеет свою цель в жизни, которую он в состоянии достичь. Соответственно экзистенциальный анализ призван помочь человеку осознать ответственность за реализацию всех его целей. Чем больше он видит жизнь как выполнение поставленных перед ним задач, тем более полной смысла кажется она ему. И если человек, не осознающий своей ответственности, просто принимает жизнь как нечто данное, экзистенциальный анализ учит людей воспринимать жизнь как "миссию". Здесь необходимо сделать следующее дополнение: существуют люди, которые идут еще дальше, которые переживают жизнь в другом измерении. Они живут переживаниями того, кто посылает нам задачи, - Всевышнего, наделяющего людей их "миссиями". Мы считаем, что это в первую очередь отличает человека религиозного: для него собственное существование - это не только ответственность за выполнение своих задач, но и ответственность перед Всевышним".
"Вера в сверхсмысл - как метафизической концепции, так и в религиозном смысле Провидения - имеет огромное психотерапевтическое и психогигиеническое значение. Подобно истинной вере, основанной на внутренней силе, такая вера делает человека гораздо более жизнеспособным. Для такой веры в конечном счете нет ничего бессмысленного. Ничто не возникает "напрасно", "ни одно действие не остается необъясненным". Получается, что в мире проявляется нечто подобное закону сохранения духовной энергии. Ни одна великая мысль не может пропасть, даже если она так и не дошла до людей, даже если она была "унесена в могилу". Согласно этому закону, ни одна драма или трагедия внутренней жизни человека никогда не проходила впустую, даже если они разыгрывались втайне, не отмеченные, не прославленные ни одним романистом. "Роман", прожитый каждым из нас, остается несравнимо более грандиозным произведением, чем любое из когда либо написанных на бумаге. Каждый из нас так или иначе осознает, что содержание его жизни где-то сохраняется и оберегается".
Итак, каждый человек, совершивший то, что он призван был совершить, человек выстоявший в трудной ситуации, всегда вправе осознать себя большим романистом, чем Лев Толстой, и большим самодержцем, чем Людовик XIV.
В недельном чтении “Шофтим” приводятся такие примечательные слова, считающиеся основанием для безусловного подчинения решениям мудрецов Талмуда и их современных представителей - раввинов: “Если непостижимо будет для тебя дело для разбора между кровью и кровью, между тяжбой и тяжбой, между язвой и язвой... то приди к священникам и судье, который будет в те дни, и расспроси, и скажут они тебе судебное решение. И поступи по слову, какое они скажут тебе с того места... По закону, которому научат они тебя, и по суждению, которое они изрекут тебе, поступи; не уклоняйся от слова, которое они скажут тебе, ни вправо, ни влево” (Дварим 17.8-12).
Поясняя эти слова Торы, комментатор уточняет: “даже если (мудрецы) скажут тебе, что правое - это левое, а левое - правое, - нет у тебя другого авторитета, чем “священник твоих времен”.
Эта формулировка чрезвычайно характерна, причем характерна для религии как таковой, а не только для иудаизма. Любое вероучение по своей сути авторитарно и консервативно.
Действительно, аналогичные высказывания можно встретить и у христиан, и у мусульман (слово “ислам” означает покорность), и у буддистов. Гимны “святому послушанию” мы слышим и из уст католических святых, и в изобилии находим их у православных подвижников. “Послушание есть гроб собственной воли,... - пишет преподобный Иоанн Лествичник, - Послушный, как мертвый, не противоречит и не рассуждает, ни в добром, ни во мнимо-худом... Послушание есть отложение рассуждения и при богатстве рассуждения” (4.3)
Неудивительно, что среди людей религиозных, видящих человеческую миссию во всецелом служении Всевышнему средствами той религии, которую они восприняли как единственно истинную, философствование не приветствуется.
Рассуждения хороши для “вербовки”, для того чтобы привлечь в свои ряды, но однажды вступив в строй, их следует прекратить. Разговоры в строю воспринимаются как занижение, как оскорбление веры.
Даже в стане тех, кто привык во всем сомневаться, многие становятся под знамя веры, на котором начертан паскалевский девиз: “Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не Бог философов и ученых”.
Можно и должно внять этому требованию религии. И все же имеются пределы, в которых разговор в строю осмыслен, когда он не только оправдан, но и необходим. Например, когда человек подозревает, что приказ ложен или противоправен.
Религии всему учат, но ни за что не отвечают, отвечать предстоит рядовым верующим, на эти религии положившимся. Им необходимо думать, им хочешь - не хочешь, а приходится переговариваться в строю.
Иудаизм, христианство и ислам выросли на образе отца веры - Авраама. Три эти религии в научном мире принято именовать авраамитическими.
Иными словами, три наиболее представительные мировые религии, религии откровения, противопоставляющие себя всем прочим религиям, опираются на человека, который замыслил совершить человеческое жертвоприношение, задумал детоубийство. Более того, все эти религии признают этот его замысел не преступлением, а образцом для подражания. Почему? Потому что Авраам выполнил приказ Всевышнего не задумываясь, не рассуждая!
И иудеи, и христиане, и мусульмане почитают именно такого нерассуждающего, покорного Богу Авраама. Не принимай меня вообще, - скажет каждая из этих трех религий, - но приняв, покорно служи мне, как служил Авраам. Иначе ты просто разрушаешь весь смысл.
Но тут естественно возникает два вопроса. Первый: что делать, когда “священники твоего поколения” расходятся во мнениях? Вопрос уже не в том, что одни называют левое правым, а другие по-прежнему левым. Вопрос в том, чей авторитет выбрать?
Второй вопрос: действительно ли Авраам не колебался? Действительно ли он стоял в строю (в ту пору представленном им одним) совершенно безмолвно? Разве Авраам не должен был усомниться в том, что Всевышний действительно требует от него отвратительного и абсурдного преступления? Не легче ли ему было предположить, что испытание состоит в другом, в том, что бы он - Авраам “поступил по совести”, а именно отказался выполнить заведомо “противоправный” приказ?
Кьеркегор, именующий Авраама рыцарем веры, вместе с тем говорит о его тревоге, которую в таких словах раскрывает Сартр: “Тревога есть, даже если ее скрывают. Эта тревога, которую Кьеркегор называл тревогой Авраама. Вы знаете эту историю. Ангел приказал Аврааму принести в жертву сына. Хорошо, если это на самом деле был ангел, который пришел и сказал: ты - Авраам и ты пожертвуешь своим сыном. Но каждый вправе спросить: действительно ли это ангел и действительно ли я Авраам? Где доказательства? ... Если мне явится ангел, то откуда я узнаю, что это и на самом деле ангел? И если я услышу голоса, то что докажет, что они доносятся с небес, а не из ада или подсознания, что это не следствие патологического состояния? Что докажет, что они обращены именно ко мне?... Если я услышу голос, то только мне решать, является ли он гласом ангела. Если я сочту данный поступок благим, то именно я, а не кто-то другой, решаю, что этот поступок благой, а не злой”.
Тут необходимо уточнение. Тот, кто действительно “знает эту историю”, помнит, что убить сына Аврааму повелел не ангел, а Бог. Ангел предложил ему прямо противоположное: вместо сына принести в жертву ягненка.
Между тем в интересующем Сартра аспекте разница между явлением Бога и явлением ангела огромна. Ибо явление Бога тем-то и отличается от любого другого, что его нельзя подделать. Бог приходит как последняя, как единственная реальность. Интеллектуальная честность того, кому явился Бог Авраама, не позволяет усомниться в истинности явления. Что же касается ангела (или любого религиозного учения), то тут все аргументы Сартра безукоризненны - кто передо мной, и слушаться ли мне его - решать только мне самому.
И в этом отношении то, что Авраам поверил Ангелу, отменившему приказ Бога - подтверждает, что он действительно колебался, что он “ухватился” за это менее достоверное явление, послушался его.
Между тем ошибка Сартра дополнительно освещает нам всю проблему. Если совершить преступление нам повелевает не Бог, а ангел, мы не только вправе усомниться, мы должны слушаться не этого ангела, а голоса своей совести.
Только Бог вправе потребовать от человека того, что против человеческой совести, ибо именно Он - последняя глубина этой его совести. Иными словами, Авраам по совести... пошел против совести. “Акеда”, жертвоприношение Ицхака - деяние уникальное. И не случайно поэтому три великие религии признают Авраама своим основоположником.
Но любое другое человеческое жертвоприношение остается преступлением. Тот, кто убивает по велению ангела (конфессии), очевидно выполняет противоправный приказ, и уж во всяком случае тот, кто получил из потустороннего мира такой приказ, не может не подвергнуть его сомнению.
Гамлет получает известие от духа отца, что тот умер насильственной смертью. Однако он подверг сомнению это сообщение, он решил его верифицировать. Только убедившись в правоте духа вполне земными средствами, Гамлет убеждается в истинности самого явления. Говоря словами Сартра, только он решал, что услышанный им голос был действительно голосом его отца. А различные религии и их адепты в этом отношении ничем не отличаются от духов и ангелов - это посредники, приказы которых нельзя выполнять слепо.
К этому остается только добавить, что данная проблема не является проблемой только традиционных верующих, но что у этой проблемы имеется и обратная сторона. Другим своим ракурсом она повернута как раз к атеистам.
Дело в том, что необходимость “встать в строй” испытывают все живые люди, в том числе и самые последовательные скептики. В этом отношении я бы сказал, что исходно все люди “мобилизованы” всеми религиями, что все люди призваны. Таким образом если какой-либо человек хоть однажды внял голосу той или иной традиционной религии, он должен убедительно доказать себе, что не является дезертиром. И уж в любом случае ясно, что человек не может обитать в метафизическом вакууме, не может обойтись безо всякого “мифа”. Или выражаясь философским языком, человек не может мыслить без предпосылок.
Всякий призванный, всякий стоящий в строю, не может избежать тревоги, что получаемые им приказы не истинны, не может избежать “разговоров”, но и всякий человек, даже самый скептически настроенный, не может ограничиться одними “разговорами”. Все люди имеют какую-либо иррациональную, но в то же время весьма существенную для них позицию. Все люди в той или иной мере ощущают себя стоящими в “строю”, ощущают себя призванными.
В наше время рассуждение Сартра оказывается неизбежной составляющей духовности любого религиозного человека: Кто передо мной, и слушаться ли мне его - решать только мне самому. Но при этом мы также не можем и не быть в той или иной мере религиозными, не можем не решать, не можем не прислушиваться к “голосам”, не можем не прислушиваться к “священнику своего времени”.
Еврей, который без малейшей “тревоги” позволяет себе нарушать заповеди Торы, - живет не по “разуму и совести”, а вопреки им. Ибо пока “священники его времени” не требуют от него ничего противного его совести, он - из одного только духа скептицизма (по отношению к атеизму) должен был бы этим требованиям подчиниться.