К оглавлению "Статьи к недельным главам Торы"

Комментарий к Торе
Книга Дварим
Недельный раздел Ваэтханан

Арье Барац

Не убий

Верховная заповедь
Платонический анализ
Кровь по совести

Верховная заповедь

В главе “Ваэтханан” Моше повторяет историю получения Торы и пересказывает десять заповедей: “И приблизились вы и стали под горою, а гора горела огнем до сердца небес - мрак, облако и мгла. И говорил Господь вам из среды огня: голос слов вы слышали, но образа не видели, только голос. И объявил Он вам завет Свой, который повелел вам исполнять, десятисловие, и написал его на двух скрижалях каменных” (4.12-13).

“Лицом к лицу говорил Господь с вами на горе из среды огня; а я стоял между Господом и вами в то время, чтобы пересказать вам слово Господне, - ибо вы боялись огня и не восходили на гору, - Он сказал: Я Господь Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства, да не будет у тебя богов других, кроме Меня. Не делай кумира... Не произноси имени Господа, Бога твоего попусту... Соблюдай день субботний... Чти отца твоего и мать твою... Не убивай, и не прелюбодействуй, и не кради и не свидетельствуй ложно... и не желай жены ближнего твоего...” (5.4-18)

Десять заповедей считаются основой всех остальных. Другими словами, шестьсот тринадцать заповедей признаются своеобразной детализацией десяти.

Но при этом стоит отметить, что заповедь “не убий” выделяется даже в этой десятке. В Торе написано: “кто злонамеренно умертвит ближнего своего лукаво, то от жертвенника Моего бери его на смерть” (Шмот 21.14). Это право распространялось даже на священника, участвующего в богослужении. Иными словами, откровенный и наглый убийца не может найти укрытие даже у жертвенника, не может рассчитывать на то, что его преступление покроет святость Храма. Во второй главе первой книги Мелахим описывается именно такой случай: военачальник Йоав пытался найти укрытие в Храме, но царь Шломо все же казнил его, так как Йоав убил двух человек. Причем об этом праве “брать от жертвенника” не сказано по отношению ни к какому другому преступлению.

Три греха: идолослужение, убийство и кровосмешение (в этот запрет включена так же и связь с замужней женщиной) считаются иудаизмом самыми тяжкими. О них сказано: “умри, но не преступи”. Но как мы видим, в определенном смысле убийство отмечено особой строгостью даже в этом узком кругу особо тяжких грехов.

Если ты можешь спасти свою жизнь ценою убийства другого человека (обычный способ вербовки палачей), то ты не имеешь права этого делать, ибо, как сказано в Гемаре: “твоя кровь не краснее крови другого”.

Итак, твоя кровь так же красна, как и кровь другого, но все же ты должен ее пролить, лишь бы не оказаться причастным к убийству, лишь бы самому не посягнуть на святость человеческой жизни! Этот парадокс стоит того, чтобы его попытаться дополнительно осмыслить.

Платонический анализ

В самом деле, если пролитие крови неизбежно, то почему предпочтительнее, чтобы это была наша кровь, а не кровь другого? Ведь они одинаково красны. Значит, все дело упирается в категорическое нежелание человека втягиваться в убийство, лишать кого-то жизни.

У нас в мире может быть невыполненная важная миссия, у нас могут быть чрезвычайно серьезные обязательства, но все это отступает: мы должны умереть, но только не лишить жизни человека, миссия которого, возможно, уже выполнена, и у которого может не иметься никаких обязательств.

Прежде чем попытаться вдуматься в то, с чем связан императив “не убий”, я бы хотел обратить внимание на то, что отношение современного человека к убийству приблизилось к традиционно-иудейскому.

Возможно, в разные эпохи и в разных культурах по-разному оценивалось значение каждой из десяти заповедей, но нет сомнения, что в Новое время наиболее важное значение стала приобретать именно заповедь “не убий”. Современный человек из одного только любопытства может принять участие в любом (неизуверском) языческом культе, это будет для него всего лишь волнующим соприкосновением с “востоком”. Современный человек может не видеть серьезного порока в супружеской неверности, во всяком случае, общественное мнение считает бестактным вмешиваться в “личную жизнь” и как бы то ни было порицать изменника или изменницу. Между тем убийство вызывает у этих же людей неподдельное возмущение и отвращение.

Разумеется, человек может убить и при этом не совершить преступления: так, он убивает на войне или в порядке самообороны. В некоторых случаях, когда человек убивает в порыве сильной страсти, или в результате оскорбления, к нему также могут отнестись вполне снисходительно. Однако убийство как устранение другого человека ради достижения каких-то конечных благ вызывает у большинства людей однозначное отвращение и устойчиво отторгается современной цивилизацией.

Но что в последнем счете стоит за этой категоричностью? Что мы вкладываем в понятие “святость человеческой жизни”? Или выражаясь языком Платона: что представляет собой эта святость сама по себе?

В самом деле, если бы мы лишали жизни вечное существо, существо, которое не отрави мы его, никогда бы не умерло, наши угрызения совести еще могли бы быть понятны. Но ведь убийца лишает жизни смертных людей, которые и без него долго бы не протянули? Что же имеет ввиду его совесть, когда она так громко протестует против “устранения” тех, кто “становится на его пути”? Если же мы верим в загробную жизнь, то тогда наши страхи, вроде бы, еще менее понятны. Откуда эти “мальчики кровавые в глазах”, коль скоро мы верим, что невинно убитые достигают небес? Почему мы так боимся “устранять” неугодных, если действительно верим, что наша жертва отправляется в рай? Если религия учит, что человек, претерпевший насилие, человек лишенный жизни даже скорее будет принят небесами, нежели человек благополучный, то откуда такое непримиримое отношение к его палачам? Ведь они вроде бы только помогают душе достичь вечного пристанища? За что карать вечным осуждением того, кто чуть-чуть сократил чью-то скоротечную временную жизнь?

Однако одно то, что такие вопросы никогда не возникали даже у Смердякова, одно то, что они видятся совершенно нелепыми, ясно показывает, что под “святостью человеческой жизни” мы понимаем не нечто “временное”, а напротив, вполне “вечное”.

Страх нормального человека оказаться причастным к убийству вызван присущей ему интуицией, что он покушается на жизнь как таковую, что отнимая у кого-то “временную” жизнь, он посягает на жизнь вечную, отрицает последнюю основу бытия. Или иными словами, что его действие во временном мире имеет вечный прообраз в мире грядущем.

Время и вечность, мир этот и мир иной завязаны друг на друге. Несколько огрубляя ситуацию, можно сказать, что в мире грядущем человек все знает, но ничего не может. В этом же мире все наоборот: в этом мире мы толком ничего не знаем, движемся наощупь и живем одними слухами, однако совершенные нами поступки образуют устои вечности. Поэтому тот, кто во временном мире не опознал в ближнем образ Бога и убил его, отверг мир вечный. В последнем счете именно этот страх заставляет всех вменяемых людей относиться к этому греху со страхом.

Кровь по совести

Итак, человеческая жизнь - это уникальное творение, это пишущийся набело роман, который обеспечивает и наполняет содержанием вечное существование. Это единственный видимый образ Всевышнего в этом мире, и поэтому посягательство на него воспринимается как “отрицание основ” даже секулярным человеком. Даже неверующий человек, говоря о человеческой жизни, не умеет применить иного слова нежели слово “святость”.

Тем не менее существует сфера, в которой то самое большинство, которое шарахается от убийства как от высшей духовной порчи, неожиданно начинает его приветствовать, и это - идеологическая сфера. В этом отношении идеологии как раз весьма преуспели в оправдании убийства, так что именно последние сто лет оказались самыми кровавыми в человеческой истории. “Во времена идеологий, - пишет Камю, - необходимо разобраться, каково твое отношение к убийству.... С того часа, когда по недостатку темперамента преступник прибегает к помощи философской доктрины, с того часа, когда преступление само себя обосновывает, оно, пользуясь всевозможными силлогизмами, распространяется так же, как сама мысль. Раньше злодеяние было одиноким, словно крик, а теперь столь же универсально, как наука. Еще вчера преследуемое по суду, сегодня преступление стало законом”.

В “Преступлении и наказании” Достоевский дал весьма точное определение убийства на идеологической основе - “кровь по совести”. Но в действительности (кроме оговоренных случаев) совесть всегда против крови. Как гениально сформулировал это гуманист Кастелио в его полемике с Кальвином, сжегшим на костре отрицателя троицы Сервета: “Убить человека - не значит защитить какое-либо учение, это лишь значит убить человека”.

И в этой области человек обязан перепроверять себя непрестанно. Если его идеология подразумевает ненависть к другим, если он дегуманизирует носителей иных культур, то тем самым при известных обстоятельствах он допустит и их “автаназию”.

И о том, насколько либеральное общество близко к такому идеологическому преступлению, показывает его отношение к абортам.

Силлогизмы, которые приводят в оправдание абортов те, кто к ним прибегают, решительно ничем не отличаются от геббелевских силлогизмов. Не существует никакого признака, на основании которого человеческий эмбрион можно было бы не посчитать полноценным и полноправным человеком.

Эмбрион лишен сознания? Но и недельный младенец так же лишен сознания! Отсутствие сознания само по себе вообще еще ничего не означает. Ведь если оценивать человека только по этому признаку, то мы бы (вслед за Гитлером) сочли возможным умерщвлять не только слабоумных, но даже и просто спящих людей. Не менее дикими и циничными выглядят аргументы либералов о “праве женщины распоряжаться своим телом”. Если даже признать, что плод - это член тела женщины, что правомерно, осмысленно и даже соответствует определенным религиозным представлениям, то он одновременно и независимое существо. В данном случае имеет место “двойной суверенитет”, который предполагает, что женщина может располагать этой частью своего тела только к его благу.

Официальная статистика в бывшем СССР однозначно показывает, что число жертв абортов в несколько раз превышает число жертв сталинского террора! Но вот коммунисты давно лишены возможности казнить людей, а избиение младенцев внутри материнских утроб продолжается и поныне. В либеральном обществе, как и в тоталитарном трудно найти людей, которые по меньшей мере своим молчанием не были бы причастны к этому тяжкому преступлению.